Критическая Масса, 2006, № 3

Я думаю, что думать ни к чему.
Все выдумано, — я смешон и стар.
И нет удела ничьему уму.
Нас перебили всех по одному,
порфироносцев журавлиных стай.
Ты — кормчий, не попавший на корму,
мистификатор солнца и сутан…
Устал.

Яд белены в ушах моей души.

Бесчувственные бельма на ногтях.
Хохочешь — тоже слушать не хотят.
Не мстят, а молятся карандаши:
— Мы — рыбы, загнанные в камыши
(общеизвестна рыбья нагота!).
Любую ноту нынче напиши, —
не та!
Вот улей — храм убийства и жратвы.
Ты, демон меда, ты пуглив и глуп,
ты — трутень, все играющий в игру
бирюльки и воздушные шары,
ты только вытанцовывал икру
и улью оплодотворял уют.
Но всунут медицинскую иглу, —
убьют.

Кажется, достаточно, пора переходить к “эпилептическому эпосу” “Верховного часа” и “Мартовских ид”, совершающих подлинную революцию в поэтическом языке. Но не могу удержаться и не процитировать другого зрелого Соснору, который вот так отпускает возлюбленную, как в последний поход, в великое Может Быть:

Спи, ибо ты ночью — ничья,
даже в объятьях.
Пусть на спине спящей твоей
нет мне ладони.

Но я приснюсь только тебе,

даже отсюда.

Но я проснусь рядом с тобой

завтра и утром.

Небо сейчас лишь для двоих

в знаках заката.

Ели в мехах, овцы поют,

красноволосы.

Яблоня лбом в стекла стучит,

но не впускаю.

Хутор мой храбр, в паучьих цепях,

худ он и болен.

Мой, но — не мой. Вся моя жизнь —

чей-то там хутор.

В венах — вино. А голова —

волосы в совах.

Ты так тиха, — вешайся, вой! —

вот я и вою.
Хутора, Боже, хранитель от правд, —
правда — предательств!

Правда — проклятье! С бредом берез

я просыпаюсь.

Возговори, заря для зверья —

толпища буквиц!

Боже, отдай моленье мое

женщине, ей же!

Тело твое — топленая тьма,

в клиньях колени,

кисти твое втрое мертвы —

пятиконечны,

голос столиц твоего языка —

красен и в язвах,

я исцелил мир, но тебе

нет ни знаменья,

жено, отыдь ты от меня, —

не исцеляю!

Это одно из лучших творений мировой поэзии, мое любимейшее, от него перехватывает горло, настолько, что даже не сразу замечаешь жуткую евангельскую инверсию в самом конце.

Инверсия на всех уровнях, от синтаксиса до семантики, (псевдо)перевертни, эллипсисы, ассонансы, взрывающийся архаикой гипертрофированный аллитерационный стих, восходящий к сложнейшей поэзии скальдов, хендингам, с их исключительно строго регламентированными внутренними рифмами и количеством слогов в строке, “тесной метрической схемой” и “характерной синтаксической структурой”6, не имеющей аналогов в мировой литературе — отдельные предложения могут втискиваться друг в друга или переплетаться, образуя как бы одну “рваную” бесконечную фразу-слово — вот фирменный орудийный стиль двух последних — перед долгим молчанием — книг Сосноры. Книг, стремящихся испепелить идиому, рвущихся в заумную речь, исполненных великолепной свободы, разбойного посвиста, черного эротизма — и скорби. Аутодафе, холокост языка.