Критическая температура

«Мой славный, мой единственный!» – опять ласково начинала неизвестная.

И уже сама первая фраза настораживала: «Вот и еще год позади…» А дальнейшее переворачивало все досужие представления об авторе писем:

«Много это или мало? Триста шестьдесят пять дней… Иногда, с предельной ясностью осознав всю быстротечность нашего существования, я думаю, какое счастье, что есть у меня ты! Мысль о тебе, о том, что ты живешь, дышишь, думаешь, наполняет содержанием все триста шестьдесят пять суток, каждые двадцать четыре часа в них. И мое восприятие окружающего, вдруг четкое, емкое, приобретает гравюрную завершенность. Но иногда, в порядке самоанализа, а может, из-за приступов незваной тоски, я представляю, что тебя нет у меня, и в страхе вижу себя неприкаянной, потерянной… Как сразу все становится иным!

Вдруг теряют смысл случайные обретения, вдруг осознаешь действительную цену утрат… Я вскакиваю как угорелая и через весь город, к окнам твоим… Сама потом смеюсь над собой, и легко-легко вдруг становится. Приятно, знаешь, убедиться лишний раз, что ты такая законченная, такая беспросветная дурочка.

Я там часто бываю, возле тебя. Особенно летом. Потому что у меня их много, тем для раздумья… Но, пожалуй, всего важнее для меня – понять: корыстно или бескорыстно люблю я твоих детей? Это очень важно. А я не знаю. И сильно мучаюсь от этого… Я боюсь, что в наши отношения, в мои чувства к тебе ворвется что-нибудь нечистое, неискреннее, заведомо фальшивое. И мне становится больно… В августе я видела на бульваре твоего карапешку. Он стоял против тележки с мороженым. Взрослые люди брали и ели такие большие, круглые порции в шоколаде. А он облизнет губы – они у него опять пересохнут, он снова облизнет. Мне так хотелось подойти угостить его! Не решилась…

Жизнь по-своему и справедлива и несправедлива к людям. Ты знаешь: абсолютно счастливые, полностью удовлетворенные, преуспевающие во всех отношениях люди живут один раз, всего одну жизнь. А чудаки, как я, да и как ты – тоже в значительной степени одинокие, проживают, по сути, множество – и трудных, и радостных – жизней. Ведь наше прошлое складывается во многом из наших прошлых эмоций. Отсюда: ранняя седина, ранние морщины и мудрое старческое восприятие земного бытия. Каждый день для меня, а вернее – каждый вечер после неизбежных дневных забот – это еще одна прожитая с тобою жизнь. И сегодня ты придешь ко мне не таким, как вчера, сегодня мы построим нашу судьбу иначе, чем накануне…

В юности мы были бессильны перед обстоятельствами, перед жизнью. А теперь я поджидаю, когда ты станешь дедушкой, чтобы с полным основанием, без оговорок перейти в благостное царство бабушек. Событие это, пожалуй, не за горами. И, честное слово, во мне уже зреют терпеливые, теплые бабушкины чувства.

Прости меня за этот печальный тон. Ведь самое главное, что мы есть, что мы видимся и никого – никого, слышишь?! – не обворовываем при этом.

Меня одна женщина предупреждала: нельзя мужчине слишком часто говорить о своем чувстве – он может разлюбить. А я все повторяю и повторяю, глупая… Ты не сердись, пожалуйста. Я сильно-сильно люблю тебя. И ты будь, насколько можешь, радостен в эту ночь!

Целую тебя, хороший мой».

* * *

После этого нового послания сам собой напрашивался вывод, который сразу почему-то никому не пришел в голову.

Десятиклассники прежде всего выяснили, что автор писем – не школьница. Это в некоторой степени разочаровало Милку. Неизвестные – он и она – были в преклонном возрасте. И Милке представились двое отживших свое время людей, для которых в общем-то уже давно все позади, все должно улечься в душе, утихомириться… А они снова и снова оглядываются назад, как это присуще только неудачникам. Ибо тому, кто живет полной жизнью, нет нужды (ни нужды, ни желания) посматривать через плечо.

Автор писем наверняка достойнее, лучше и чище того, кому они предназначены. Потому что ОН виноват в ее теперешней неустроенности. Он же мужчина!.. От ее ненавязчивого обожания, от совершенной униженности перед ним он предстал в Милкином воображении злым духом, который умышленно, с наслаждением терзает женщину. И Милке сделалось не по себе при мысли, что однажды неизвестная узнает о его обмане. Увидит когда-нибудь, что предмет ее поклонения жалок – не достойный ни чувств, ни преданности ее… Что ей останется тогда?..

Милка подумала вдруг, что лучше бы не читала писем… Лучше бы не знала о их существовании! Кто и откуда притащил эти листочки?!

* * *

На перемене она хотела во что бы то ни стало переговорить со Стаськой Мироновым. Юрка задержал ее.

– Куда ты все бегаешь?

– Так… – Она взглянула на него снизу вверх. – Почему – бегаю?

Он засмеялся.

– Пойдем на «Карамазовых»?

– Не знаю, Юра… – Переступив с ноги на ногу, Милка виновато поежилась, хотела добавить что-нибудь, но промолчала, отводя глаза в сторону.

Класс опустел тем временем. Последней, подчеркивая всем своим видом, что она хорошо разбирается в обстановке, удалилась Лялька Безуглова.

– Ты сегодня какая-то нервная, – опять начал Юрка.

Она хотела соврать, что нет, ничего подобного. Призналась: