Критическая теория

Русское слово медиа – множественное от число латинского medium, означающего средство, посредство, среднее, среда. Чаще это слово называло не предмет, а ситуацию – центр, центральное место, скажем, площадь как место собраний и обсуждений. Например, латинское in medias res означает «прямо в гущу событий», «в сами события», без предварительных условий и пояснений, а in medium afferre – выносить на публику или делать частью общего блага, сообщать всем остальным людям для пользы. Эти примеры уже достаточно сообщают о связи медийности и публичности – что оказывается в центре внимания, то обсуждается публикой. В английском языке, как и в русском, слово media иногда может считаться единственным числом и говориться (хотя это не очень грамотно) medias как множественное число, ну как в русском говорят «рельс(а) – рельсы», хотя этимологически должно быть «реля – рели» или «рейка – рейки».

Современное значение слова медиум в философии возникло не сразу. Отец новой европейской философии Фрэнсис Бэкон Веруламский стал называть так сами слова нашей речи, имея в виду, что они служат посредниками между нашими мыслями и другими людьми. Понимание Бэкона стирает грань между устным и письменным словом – и то, и другое может оказаться отображением нашей мысли и носителем смысла, сообщаемого людям. Это стирание различий далеко не самоочевидно: мы на практике знаем, сколь устная речь отличается от письменной, насколько речь практика, например слесаря, прямо берущая вещь вне системы логических таксономий и изображающая процессы с этой вещью, отличается от речи философа или адвоката, выстраивающей общую логическую модель происходящего, где эта вещь будет только частью большого синтаксиса. Для Бэкона было важнее, что один и тот же смысл может быть передан различными медиа – например, жестом, мимикой, устным словом, иероглифом, картинкой, буквенной записью. Это уже очень близко к современному бытовому пониманию медиа как различных способов ярко и выразительно донести одно и то же сообщение – с этим пониманием мы еще не раз столкнемся и поспорим.

В сходном направлении двигался, но действовал тоньше старший современник Бэкона Мишель Экем де Монтень (1533–1592). Филолог середины XX века Эрик Ауэрбах точно заметил, что Монтень был первым «изготовителем книг», литератором в нашем смысле – кто пишет книги не при монастыре, при дворе или при университете, подчиняясь тамошним нормам производства знания, а просто берет и создает книги от своего имени. Монтень обратил внимание, что в привычном ему светском французском обществе говорят не только словами: взгляд, жест рук или плечей, «язык цветов», глубина поклонов больше говорят о действительном отношении людей, они более содержательны даже для самих светских людей, чем произнесенные слова. Мы знаем поговорки вроде «Дипломатия – это искусство не говорить, а молчать», и Монтень думал как раз об этом. Но, исходя из заведомой содержательности жеста, мы можем различать задачи переводчика: один переводчик ориентируется на какую-то узкую аудиторию, профессионалов, используя слова и выражения, им привычные, а другой переводчик выступает как просветитель и пытается в переводе создать общий язык, способствующий прогрессу. И тот и другой переводчик могут потерпеть неудачу, но в любом случае оба переводчика имеют в виду не только «точное воспроизведение сообщения» в другом языке, но и то, что их текст попадает во вполне конкретную среду, где приняты именно такие жесты и системы жестов для взаимопонимания многих.

Дальнейшее развитие понятия медиума обязано становлению национальных языков: творцы национальных государств открывают, что одно и то же сообщение может оказаться «ясным» и «темным» в зависимости от того, какой диалект или какой стиль употреблен для его передачи. Можно привести пример: когда в начале XX века в России обсуждали, нужно ли перевести церковное богослужение с церковнославянского языка на современный русский язык, выяснилось, что для крестьянина церковнославянские книги понятнее, чем Пушкин или деловая газета. Ведь Псалтирь он слышал все время, тогда как читать Пушкина или деловую газету ему было бы трудно даже со словарем из-за непривычного синтаксиса, иногда сложной логики рассуждений, тех самых фраз на полстраницы в текстах по экономике или юриспруденции. Но так же и человек, получивший правильное образование, не всегда мог понять крестьянина, который мог говорить намеками, с иронией, с помощью поговорок, ругаясь, для которого речь – это средство (медиум) взаимодействия с предметной реальностью, с топором или кирпичом, а не с порядком обоснования выводов в философском или юридическом рассуждении.