Критические статьи, очерки, письма

Г-н Сюар выдал Мари-Жозефу Шенье следующее свидетельство: «Его стиль имеет то большое преимущество, что в нем нет сравнений». В наши дни иногда снова приходится слышать столь странную похвалу. Это напоминает нам одного весьма ученого профессора эпохи Реставрации, который, возмутившись обилием сравнений и риторических фигур в писаниях пророков, сокрушил Исайю, Даниила и Иеремию таким глубокомысленным изречением: «Вся библия — это сплошное «как». Другой профессор, еще более ученый, произнес следующую фразу, до сих пор знаменитую в Нормальной школе: «Я выбрасываю Ювенала в навозную кучу романтизма». Какое преступление совершил Ювенал? Такое же, как Исайя. Он охотно выражал свои мысли образами. Неужели в ученых кругах постепенно вернутся к тому, чтобы считать метонимию только химическим термином, а в отношении метафоры придерживаться мнения Прадона?

Слушая требования и крики этой школы доктринеров, можно подумать, что она взялась поставлять за свой счет весь запас образов и фигур, которыми пользуются поэты, и что она боится, как бы ее не разорили такие расточители, как Пиндар, Аристофан, Иезекииль, Плавт и Сервантес. Эта школа запирает на ключ страсти, чувства, человеческое сердце, реальность, идеал, жизнь. Испуганно смотрит она на гениев и прячет от них все, говоря: «Что за обжоры!» Она-то и придумала для писателей эту высшую похвалу: он умерен.

Клерикальная критика проявляет по всем вопросам братское единодушие с доктринерской. Ханжи и святоши помогают друг другу.

В моду начинает входить некий курьезный «стыдливый стиль»; мы краснеем, слыша, каким грубым языком говорят гренадеры перед тем, как пойти на смерть; у риторики припасены для героев фиговые листочки, которые называются перифразами; считается, что на бивуаке должны изъясняться тем же слогом, что и в монастыре; это клевета, что в кордегардиях употребляются крепкие словечки; ветеран опускает глаза при воспоминании о Ватерлоо, и за эти опущенные глаза ему дают крест; иные слова, ставшие достоянием истории, потеряли право считаться историческими, и само собой разумеется, например, что жандарма, выстрелившего из пистолета в Робеспьера в ратуше, звали «Гвардия умирает, но не сдается».

Совместные усилия этих двух школ, стоящих на страже общественного спокойствия, приводят к спасительной реакции. Эта реакция уже вызвала к жизни несколько образцов степенных, хорошо воспитанных, благоразумных поэтов, стиль которых по вечерам нигде не засиживается; они не кутят со всеми этими сумасбродами — идеями, их никогда не встретишь в тени рощи, solus cum sola [131]с этой цыганкой-мечтой, они неспособны иметь дело с воображением, этим опасным бродягой, ни с вдохновением — этой вакханкой, ни с лореткой-фантазией; никогда в жизни не целовали они эту босоножку-музу; они всегда ночуют дома, и их привратник, Никола Буало, очень ими доволен. Какой скандал, если мимо проходит Полигимния и волосы ее слегка растрепаны! Они скорей зовут парикмахера. Прибегает г-н Лагарп. Эти две критики, две родные сестры, доктринерская и клерикальная, занимаются воспитанием. Писателей дрессируют с малолетства. Их отнимают от груди и искусственно выкармливают. Этакий пансион молодых знаменитостей.

Отсюда — особые правила, особая литература, особое искусство. Направо равняйсь! Ведь речь идет о спасении общества через литературу, так же как и через политику. Каждый знает, что поэзия — это вещь легкомысленная, незначительная, ребячески забавляющаяся поисками рифм, бесплодная, тщеславная; а следовательно, ничего не может быть опаснее. Нужно посадить тех, кто мыслит, на крепкую цепь. В конуру! Ведь это так опасно! Что такое поэт? Если речь идет о том, чтобы почтить его, он — ничто; когда хотят его преследовать — он все!

Это пишущее племя необходимо подавить. Здесь полезно прибегнуть к помощи светской власти. Средства могут быть разные. Время от времени не мешает кое-кого сослать. Изгнания писателей начинаются с Эсхила и не кончаются на Вольтере. Каждый век прибавляет свое звено к этой цепи. Но чтобы изгонять, высылать и преследовать, нужно иметь хотя бы предлог. Такие меры возможны не во всех случаях. Они не очень удобны; полезно иметь и не такое громоздкое оружие для мелких повседневных стычек. Здесь может сослужить службу государственная критика, должным образом присягнувшая и пользующаяся доверием. Организовать преследование писателей — это неплохая штука. Травить перо другим пером — хитро придумано. Почему бы не завести литературных жандармов?

Хороший вкус — это предосторожность, принимаемая в интересах порядка. Где трезвые писатели, там и трезвые избиратели. Вдохновение можно заподозрить в жажде свободы; поэзия — вещь не совсем законная. Поэтому-то и существует официальное искусство — детище официальной критики.