Критика криминального разума

«Ну-с, парень, что ты можешь сказать? Узорное пресс-папье из французского стекла? Браво, мой мальчик!»

Победитель всегда награждался куском белого хлеба, густо намазанным душистым темным медом с отцовской пасеки. Мед с ароматом каштанов прославил и обогатил семейство Стиффениисов. Для меня и Стефана он был неким концентрированным выражением всех тех черт, которые воплощались в отце: авторитета и требовательности, уверенности в том, что напряженный труд неизменно приносит добрые плоды, понимания того, что твоя щедрость обязательно будет вознаграждена, и усилия, потраченные на преодоление низменных сторон твоей натуры, не пройдут втуне. Попробовать отцовского меда означало для нас получить пропуск в его мир. Вкус меда знаменовал приятие нас отцом. Мрачный взгляд, брошенный на проигравшего, являлся достаточным наказанием. И этот мрачный взгляд оставил глубокий след на моем далеко не идеальном детстве.

Будучи двумя годами моложе меня, Стефан тем не менее был гораздо более сообразительным. Наделенный острым умом и способностью к необычайной сосредоточенности, он постоянно оставлял меня далеко позади. Когда наш отец был занят делами, Стефан придумывал собственные задачи, со временем становившиеся все более сложными и физически небезопасными. И вновь почти всегда я оказывался проигравшим. Стефан был выше, Стефан был сильнее. Стефану судьбой была предназначена блестящая военная карьера. Однако его военной карьере суждено было продлиться всего каких-нибудь шесть месяцев. Отец отвел меня в сторону, когда его любимого сына привезли в карете, и сообщил о диагнозе, поставленном врачом.

— Больше никаких игр, — приказал он. — Никаких физических испытаний, Ханно! Ты отвечаешь за жизнь брата.

Короче говоря, он настаивал, чтобы я воспринимал брата как инвалида. Так я и поступал до того дня, когда Стефан бросил мне вызов, который я не смог отклонить.

По мере того как наш экипаж медленно продвигался по направлению к дому профессора Канта, я начал задаваться вопросом, не разыгрывает ли мой наставник собственный хитроумный вариант игры в стиле моего отца. У меня постоянно возникало ощущение, что Кант пытается испытать мои способности, возможно, оценивая мою реакцию на его провокации. Уже не раз он заставлял меня обратить внимание на то, что я первоначально упустил из виду. Но зачем ему было испытывать и измерять мои следовательские способности? Был ли он разочарован моим неумением отмечать мельчайшие детали? Или профессора больше заботила поверхностность, с которой я анализировал имеющиеся свидетельства?

Как раз в ту минуту экипаж повернул с Замковой улицы на Магистерштрассе. Булыжная мостовая сменилась простой галькой, и лошадь припустила рысью. Выглянув из окна, я с удивлением обнаружил, что в доме что-то не так. Из самой высокой трубы на фронтоне валил густой черный дым. Как-то я с интересом прочел в ярком биографическом очерке, опубликованном в одном популярном литературном журнале, что профессор Кант запрещает как летом, так и зимой разводить огонь до полудня. Шторы наверху были все еще плотно задернуты! Тот же биограф писал, что Иммануил Кант настаивает, чтобы при первых лучах утреннего солнца шторы немедленно открывались. «Малейшее изменение в механической правильности дневного распорядка жизни профессора, —заключал автор,  — означает, что произошло нечто серьезное и из ряда вон выходящее…»

Я выскочил из экипажа и со всех ног бросился к тропинке, что вела в сад. Кох бежал за мной по пятам. Не успел я взять дверной молоток, как мне отворил Иоганн. Выражение его лица на первый взгляд подтверждало мои худшие опасения. Глаза слуги блестели, и я поначалу принял этот блеск за страх.

— Что случилось, Иоганн?

— Вы слишком рано, герр Стиффениис, — ответил он, театрально покачав головой и поднеся палец к губам. После чего он заговорил гораздо громче, чем требовалось. — Профессор Кант еще не надел парик.

Неужели столь тривиальный факт мог до такой степени расстроить слугу?

— Мой хозяин еще не готов принимать гостей, — пояснил Иоганн, принимая у меня шляпу и перчатки и поворотом головы указав в сторону кабинета хозяина.

— Но огонь разведен. Я видел дым…

— Сегодня утром профессор Кант простужен, сударь.

Я заметил, взглянув поверх плеча Иоганна, что дверь кабинета распахнута. Я смог разглядеть только письменный стол, приставленный к стене, локоть на нем и вытянутую ногу в домашней тапочке. Меня успокоило то, что с Кантом все в порядке, что он уже встал и достаточно здоров, чтобы сидеть за столом, хотя я и не представлял, чем профессор может сейчас заниматься.

Увидев, куда я смотрю, Иоганн поспешно прошел к двери и осторожно прикрыл ее.

— В данный момент он нуждается в моих услугах, сударь.

— Что происходит? — прошептал я.