Критика криминального разума

— Вижу, что смутил вас, — произнес он с примирительной улыбкой. — Ну что ж, давайте в таком случае подведем итог тому, что мы на данный момент имеем, и в каком положении находимся, положении — должен я добавить — не совсем удобном, и куда дальше заведет нас ваша Логика. Убийца, женщина, если ваши подозрения верны, выбрала весьма необычный инструмент. Ни пистолет, ни шпагу, ни кинжал. Ни что-то из того, что, как правило, используется в качестве орудия убийства, а нечто совершенно банальное и явно безобидное. И с помощью этого домашнего инструмента упомянутая женщина поставила весь Кенигсберг на колени. Так вы рассуждаете? — Он замолчал и воззрился на меня. — Первый вопрос, Стиффениис. Какова могла быть ее цель?

— Есть основания полагать, что причиной могло стать колдовство, герр профессор.

— Колдовство? — Кант повторил это слово так, словно оно было оскорблением, направленным лично против него. Он покачал головой, и его лицо превратилось в злобную саркастическую маску, которая не только потрясла меня, но даже на мгновение загипнотизировала. — Мне показалось, вы только сейчас заявили, что пришли сюда с единственной целью — обсудить полученные сведения с позиций Разума? — продолжал профессор с беспощадной иронией в голосе.

Я попытался найти подходящий ответ.

— Женщина сама характеризует себя как прислужницу дьявола, сударь, — ответил я, пытаясь как-то оправдать свою позицию. — Колдовство вполне может быть причиной убийств, но у меня пока нет решающих доказательств того, что она на самом деле является убийцей.

— Значит, вы все еще полагаете, что в этом деле имеются рациональные мотивы, — продолжил Кант. — Тогда мой второй вопрос. Неужели вы думаете, что, основываясь на теории колдовства, сможете их получить? Не так давно вы считали, что за всеми преступлениями скрывается террористический заговор.

— Я заблуждался, — признал я. — Я не отрицаю, сударь. И по названной причине я должен прежде убедиться в вине женщины и только потом отдать приказ о ее аресте. «Мы должны принести свет туда, где царствует тьма…»

— Ненавижу, когда меня цитируют! — прервал он меня тоном, в котором слышался почти гнев. — Вы столкнулись с хаосом, который царит в человеческой душе. И вам известно, что он очень мощная сила. Возможно, вам стоит поразмыслить над его ролью и в данном случае.

Кант наклонился ко мне почти вплотную, обдав несвежим дыханием, подобно тяжелому удушающему ветру.

— Однажды, насколько я помню, вы уже оказывались в подобной зоне неизвестного, и то, что вы там увидели, вас страшно напугало. Вы сами мне говорили, что не предполагали, что подобные страсти могут существовать. Ну что ж, они существуют! Вам известен путь через лабиринт. Именно поэтому я и послал за вами. Я думал, вы сможете воспользоваться своим опытом.

Помимо воли я весь сжался.

— Не воспринимайте мои слова как порицание, мой юный друг, — продолжил Кант с заговорщической улыбкой. — Улики, собранные в той лаборатории, предназначены для человека с широким взглядом на мир, человека, способного ими воспользоваться и прийти к тем выводам, которые на самом деле вовсе не столь уж необычны, как могут показаться поначалу. Но все-таки объясните мне, почему вы подозреваете женщину в убийствах.

Я заговорил об Анне Ростовой с некоторым облегчением, описывая шаги, которые привели меня к ней. О следах, которые Иоганн обнаружил в саду днем ранее, я предусмотрительно не упомянул. И конечно же, я утаил от него и то, что, несмотря на все предпринятые мною усилия по поискам Анны Ростовой, сам я втайне надеялся больше никогда ее не видеть и не слышать о ней.

— Значит, «дьявольский коготь» все-таки совершил сатанинское дело, — мрачно заключил Кант, когда я закончил рассказ. — Неизвестно, совершала женщина с помощью данной иглы убийства или нет, однако Люблинскому глаз она выколола без всякого сомнения. Мне очень жаль, что я стал невольным виновником вовлечения его в эту историю. Ему и без того досталось. — Кант покачал головой. — Люблинский честно послужил мне, по крайней мере я так считал. Деньги, которые я платил ему за рисунки, шли на предполагавшееся излечение его внешности. И куда привели Люблинского все усилия? Он был уродом прежде. Теперь сделался уродом вдвойне. Боже мой! Боже мой!

Я молча выслушал монолог, произнесенный Кантом. Но я не слеп и не глух. Я не услышал в голосе Канта ни малейших признаков жалости к этому человеку, реального сожаления по поводу того, что именно он вовлек офицера в дело, ввергнувшее несчастного в пропасть, из которой нет выхода. В словах профессора не чувствовалось ни капли сострадания. Не было его и во взгляде Канта, с жадностью уставившегося на инструмент, лежащий у него на ладони.