Критика криминального разума

В том, что я писал до сих пор, я старался возможно беспристрастнее представить факты, рисуя все детали и подробности этого дела в одинаковом свете. Подобный метод представлялся мне наиболее объективным при описании медленного продвижения в моих расследованиях. В таком повествовании перед читателем раскрывается верная очередность событий, в ходе которых постепенно прояснялось кенигсбергское дело. Но теперь хоть однажды я вынужден дать слово своему сердцу, потому что голова к тому, о чем я должен сейчас сказать, не имела никакого отношения.

Когда я прочел то, что было написано на листке бумаги, что-то умерло у меня в душе. Целую вечность, заполненную ледяной стужей, я с бьющимся сердцем и холодом в груди рассматривал записку, заметив звездочку, которая могла быть поставлена только рукой сержанта. Все остальное было написано совсем другим человеком.

В записке перечислялись все лавки и частные лица, приобретавшие ткани и иглы для шитья и отделки. Список, по всей видимости, был предоставлен Коху тем самым человеком, у которого покойная жена сержанта покупала подобные вещи. Я привожу их здесь слово в слово, как я прочел их тогда на Штуртенштрассе:

«6 рулонов шелка, цвета охры — фрау Яггер.

10 мотков некрашеной шерсти — той же.

6 пар швейных игл — магазин „Рейтлинген“.

10 мотков шерсти, светло-голубого цвета — туда же.

15 мотков шерсти, белого цвета — туда же.

4 ярда ткани „бурано“, украшенной вышивкой, — фройляйн Эггарс».

Список на этом не заканчивался, но я задержался на большой звездочке, вырисованной где-то посередине страницы, подобно королевской печати. Здесь значилось:

«6 китовых игл 8-го размера для вышивки бисером по гобеленовой шерсти».

Рядом стояло имя покупателя. Единственное мужское имя во всем списке.

Я перечитывал эту запись снова и снова, произнося ее по буквам, словно ребенок, начинающий изучать алфавит в свой первый тяжелый день в пансионе. Подобно озадаченному ребенку, я с трудом понимал, что звук «К» означается буквой «К», звук «А» — буквой «А», а следующая за ней буква «Н» передает звук «Н» и что последний значок «Т» — самая омерзительная буква во всем алфавите, и произносится он как «Т». Наперекор собственной воле я сложил все четыре буквы воедино и узнал имя человека, покупавшего смертоносные костяные иглы у герра Роланда Любатца.

Глава 28

Пронизывающий восточный ветер свистел, дуя снизу, со стороны порта и рыбного рынка, и волнами нес с собой рваные клочья тумана. Где-то высоко у меня над головой дребезжали оконные стекла и стучали ставни, а поблизости застонали на несмазанных петлях тяжелые железные ворота, со звоном захлопнулись, затем раскрылись снова, повинуясь незримой длани балтийского ветра.

Я был один на Штуртенштрассе с безжизненным телом Амадея Коха и потому нервно вздрагивал от каждого звука. Волосы мои подернулись инеем, тело, казалось, вот-вот превратится в камень, но мной владела лишь одна мысль: больше я его не оставлю. Сегодня я позволил Коху уйти, и в результате он расстался с жизнью. Глядя с благоговейным ужасом и нервной дрожью на бездыханный труп, на коленях стоящий у стены на обледенелой мостовой, я задавался только одним вопросом: понял ли сержант Кох, что происходит, когда игла проникала в его тело? Узнал ли он лицо своего убийцы?

— Герр Стиффениис?

Я резко повернулся. Завывания ветра заглушили шаги подошедшего человека.

Надо мной возвышался мужчина в военной форме. Другой солдат, еще выше первого, с повязанным вокруг лица черным шарфом, скользя, спускался с холма и, словно санки, тащил за собой по льду и снегу длинный деревянный ящик. Я мгновенно узнал этих людей. Я выпрямился во весь рост, но по сравнению с капралом Мулленом и его товарищем-венгром Вальтером я все равно выглядел почти карликом.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Тело необходимо отнести в подвал. Приказ доктора Вигилантиуса…

Я не стал дожидаться, пока он договорит до конца. Волна возмущения захлестнула меня.

— Я не позволю ему прикасаться к этому телу! — Голос мой эхом отозвался от каменной стены и разнесся по безлюдной улице, а одеревеневшие от холода конечности задрожали от переполнявшего меня чувства. Мною овладела какая-то истерика отчаяния, смесь безнадежности и вины. — Больше никаких расчленений не будет! Вигилантиус уехал из Кенигсберга. И он не вернется! Тело Коха будет похоронено целым. По-христиански. Я хочу, чтобы его перенесли в церковь.

Гиганты обменялись удивленными взглядами.

— В Крепости есть часовня, сударь, — подсказал капрал Муллен. — Так как она единственное сухое место там, то ее используют…

— Меня не интересует, для чего ее используют, — грубо прервал его я. — Если она освящена, я требую, чтобы тело Коха положили там. С вами я расплачусь как положено.