Критика криминального разума

— Она способна предсказывать будущее, — продолжал Штадтсхен. — Его превосходительство теперь ничего не предпринимает без того, чтобы прежде не посоветоваться с ней. Он буквально одержим мыслью о том, что Наполеон должен вот-вот вторгнуться в наш город. А как только начались убийства, он сразу убедил себя, что они дело рук французских диверсантов. Генерал — большой поклонник Юлия Цезаря, сударь. Он говорит, что римляне никогда не отправлялись на войну, не посоветовавшись вначале с такими людьми, как она.

—  Aruspices, [32]— пробормотал я. — Вот как их называли.

Штадтсхен уставился на меня с широко открытыми глазами.

— Значит, это правда? — прошептал он.

Известие о том, что Катовице верит предсказаниям и прорицателям, в высшей степени меня озадачило и удручило. Если командующий войсками, размещенными в Крепости, и главный защитник города до такой степени полагается на гадания, значит, все потеряно. Я вспомнил энергичную фигуру генерала, решимость, звучавшую в его голосе, его прямоту, которая вселила в меня такую уверенность в момент моего прибытия в Крепость. Было ли его приподнятое настроение результатом уверенности в том, что наши силы надежны, а стратегия верна и не подведет ни при каких обстоятельствах? Или все это пустое бахвальство, спровоцированное безумными видениями выжившей из ума старухи?

— Послушайте-ка! — гаркнула она, отходя от клеток и склоняясь над маленьким круглым столом в самом темном углу комнаты.

На деревянной его поверхности лежала большая птица — мертвая черная ворона. Ее клюв, напоминавший загнутую саблю, свисал со стола, оперение было испачкано кровью, а стол завален внутренностями. Останки бедной птицы находились в середине круга из букв, нанесенных мелом на деревянную поверхность, по-видимому, совершенно произвольно. Внутренности были выдраны из груди жертвы и размещены вокруг тела. Клюв указывал в одну сторону, застывшие крылья были распростерты по сторонам так, словно птицу распяли.

— Взгляните-ка на клюв, — прошептала старушенция, положив руки на стол, и приблизилась почти вплотную к птичьему трупу, вдыхая исходившую от него вонь. — Он указывает вот на эту букву. А крылья — на две гласные. А лапы, лапы! Протянулись вон туда, судари вы мои! И куда, как вы думаете? На Йену! А она далеко от Кенигсберга. Вот туда-то и должен отправиться генерал Катовице. А не здесь прохлаждаться!

Она с близоруким прищуром хитровато взглянула на Штадтсхена, на устах ее появилась улыбка человека, много знающего, но не все желающего говорить вслух.

Я понимал, что мне следует, не теряя ни минуты, отправляться на поиски герра Любатца и убийцы Коха, однако претензии старухи на способность предсказывать будущее по внутренностям птиц неожиданно возбудили мое любопытство. Если чему-то и научил меня Иммануил Кант, устроив встречу с Вигилантиусом, так прежде всего стремлению искать истину, даже если она всего лишь едва различимая точка света в конце длинного темного туннеля.

— Я ему скажу, мамаша, — произнес Штадтсхен поспешным нервным голосом. — Обещаю. Сразу как увижу, так и скажу. Но у поверенного Стиффенииса есть к тебе вопрос. Ответь ему, и мы пойдем.

— Вы знаете человека по имени Роланд Любатц? — спросил я.

— Да, сударь, знаю, — быстро ответила она. — Что бы я делала без него? Я знаю его не хуже своих пташек. Не дальше чем вчера его видела.

— И где же?

— В «Голубом единороге», сударь. Он там останавливается, когда приезжает в Кенигсберг.

— Это постоялый двор у моста Феркель, — пояснил Штадтсхен. — Пешком туда можно дойти минут за пять, сударь.

Я сунул ей в руку талер и направился к двери, но старуха попыталась остановить меня со словами «Я могу и подешевле…» Вдруг, словно почувствовав что-то, она швырнула монету на пол, стала тереть руку о подол, как будто обжегшись, и завопила:

— Да будь ты проклят! Тобой владеет страшная сила!

— Ну-ну, мамаша, — грозно предупредил ее Штадтсхен; он понял, что настало время уходить, и к нему сразу вернулось мужество. — Попридержи-ка язык!

— Дьявол своих метит, — прошипела она, прижав к груди кулаки, словно собираясь оттолкнуть ими враждебного духа. — Я сразу узнаю истерзанную душу. Разве я не права?

— Истерзанную душу? — помимо воли эхом повторил я за ней.

Сердце мое готово было вырваться из груди, удушающий комок подступил к горлу, когда яркие невидящие глаза старухи уставились на меня.

— Твой отец умер. Умер и похоронен, да вот не нашел покоя, — медленно, нараспев произнесла она. — При свете луны он встает из гроба, но скоро успокоится.

Я поспешно повернулся к Штадтсхену:

— Мы узнали от этой мудрой сивиллы все, что нужно. Пойдемте.

Во дворе холодный и сырой воздух по сравнению с удушающей гнилью внутри зловонной лачуги показался свежим, чистым и бодрящим. Мы поспешили по темным лабиринтам Крепости по направлению к главным воротам.