Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

К сенату были применены крутые меры: он был лишен титула «правительствующего» и остался только «высоким», что гораздо важнее и характернее, сенат был лишен самостоятельной военной силы под предлогом экономии (это был тогда универсальный предлог), была упразднена «сенатская рота», а при сенате оставлено 10 человек курьеров. Наконец, совершенно «по-английски», назначили ряд новых сенаторов, как в Англии назначают новых пэров для укрощения непослушной верхней палаты, притом совершенно не стесняясь чинами, «ранга генерал-майора и ниже действительных тайных советников двема рангами», так что посланный на ревизию сенатор, действительный тайный советник Матвеев, не знал, как ему, не унижая себя, рапортовать столь демократизованному учреждению. В официальной переписке сенат мало-помалу был сравнен с «прочими коллегиями», и за какую-нибудь неисправность у сенаторов удерживали жалованье, точно у мелкой канцелярской сошки.

Словом, совет отвел душу в полное свое удовольствие. Но столкновение с сенатом было только симптомом общего положения. Ни «верховники», ни «генералитет» не представляли непосредственно никакого общественного класса: значение Верховного тайного совета и его судьба станут нам ясны, только когда мы вскроем классовую подкладку его политики. Тогда мы увидим, что режим «верховников» был финалом петровской реформы. В управление Россией Дмитрия Голицына – ибо фактически он был главой Тайного совета в двухлетний промежуток между падением Меншикова и смертью Петра II – волна буржуазной политики дала свой последний всплеск. С момента падения верховников начинается ничем уже непрерываемый отлив, и своими конституционными проектами Голицын сам засвидетельствовал падение той системы, которой ему суждено было стать последним представителем.

* * *

Падение Меншикова было не совсем только придворным переворотом, закулисная история этого падения и до сих пор не очень ясна. Трудно понять перемену в отношениях к «рейхс-маршалу» гвардии, а в этой перемене вся суть дела: будь преображенцы на его стороне, он в полчаса покончил бы со своими новыми противниками, как покончил раньше с заговором Девьера.

Тут приходится позавидовать историкам-индивидуалистам: для них то, что Меншиков «раздразнил» маленького Петра II несколькими бестактностями да «возбудил зависть вельмож» своим проектом породниться с царской династией, служит совершенно достаточным объяснением. Хорошо видно одно: что «Алексашка» был совершенно не в уровень с той задачей, какая выпала ему на долю, и не ему было тягаться на политической арене с Дмитрием Михайловичем Голицыным.

Типичный представитель «первоначального накопления», Меншиков соединял в своем лице властного феодала с крупным предпринимателем, и, кажется, второй часто брал верх. В документах того времени мы то и дело встречаем «светлейшего князя» то продающим смольчуг, то перечеканивающим в монету свое старое серебро, с огромной для себя выгодой; у него было несколько фабрик, он был откупщиком рыбной ловли на Белом море, в то же время он был окружен своего рода двором (бумаги, касающиеся его ссылки, упоминают о «неподлых», т. е. не крепостных, людях Меншикова) и имел своих собственных солдат, видимо, внушавших некоторые опасения тем, кто сослал князя.

Но не видно, чтобы эти солдаты, или какие-нибудь солдаты и офицеры вообще, шевельнулись в пользу сосланного. Армия, кажется, слишком хорошо сознавала, что ее генералиссимус больше всего заботился о наполнении своего кармана. А так как среди его противников не было недостатка в популярных генералах, вроде M.M. Голицына или В.В. Долгорукого, то было довольно естественно, что военно-служилое шляхетство решило занять выжидательную позицию и посмотреть, что начнут делать «верховники», избавившись окончательно от фактического самодержца.

С исчезновением Меншикова в России должна была установиться формальная олигархия: русский престол к этому времени был занят лишь номинально. Давно предсказывавшаяся смерть Екатерины I не очень заставила себя ждать; сменивший ее в мае 1727 года Петр Алексеевич, давниший, еще с 1725 года, кандидат большинства верховников, имел, по словам английского дипломата Рондо, одну господствующую страсть – охоту («о некоторых других его страстях упоминать неудобно», прибавляет осторожный дипломат). Что этот тринадцатилетний мальчик, которому с виду можно было дать все восемнадцать, физически очень рано созрел, давало лишний способ управлять им – через женщин. На этом пути у верховников или их дочерей был только один конкурент – цесаревна Елизавета Петровна, из всех окружавших нравившаяся молоденькому императору (ее родному племяннику) всех больше. Но они скоро могли успокоиться: Елизавета того времени (ей самой было только что восемнадцать), не говоря о других страстях, преобладающую имела одну – страсть к нарядам. Политика была ей совершенно чужда, и в самый критический момент она не нашла ничего лучше, как отправиться к своей политической сопернице жаловаться на то, что придворный кухмистер не отпускает ее поварам перца и соли.