Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Так впервые в нашей истории Петром Ивановичем Паниным было дано авторитетное разъяснение, что политических преступников указы об отмене смертной казни не касаются. Панин готов был бы и дальше идти, он, было, издал “повеление”, чтобы в случае повторного бунта “казнить всех без изъятия возрастных мужиков мучительнейшими смертями”, но и тут его остановила Екатерина. Все-таки, она переписывалась с Вольтером, и ее подобная откровенность могла поставить в неловкое положение…

* * *

Из пугачевщины были извлечены административные уроки. Дворяне желали бы, чтобы между дворянскими выборными органами и общегосударственным центром не было никаких промежуточных звеньев, а этот центр рисовался им в образе сената, где заседают такие же дворяне-помещики. До пугачевщины этого казалось совершенно достаточно, пугачевское восстание заставило пересмотреть вопрос. “Внутреннее бывшее беспокойство, – писал Екатерине с места усмирения Петр Панин, – для управления таковых (отдаленных от первопрестольных надзираний) народов и стран открыло потребности в умножении над ними более правительств и присутственных полицейских надзирателей, нежели доныне оных есть”. “Мудрая императрица Екатерина II, – говорит в своих записках знакомый нам член “секретной комиссии” Рунич, – по случаю возникшего в низовом краю России возмущения извлекла все опыты из внутреннего тогдашнего управления губерний и воеводств и со сродным ей благоразумием усмотреть соизволила, что в таком обширном государстве, какова российская монархия, разделенная на 12 только губерний, необходимо требует нового постановления – чтобы они (губернии), в пределах своих, были не столь обширны, что и сделано по усмирении в низовом краю пугачевского бунта…”

Низший персонал новых губерний, в несколько раз “умноживших” местные “правительства”, рекрутировался, как мы знаем, все из того же дворянства: этим были удовлетворены в минимальной мере требования 1767 года. Но над низшей дворянской администрацией были поставлены агенты центральной власти с чрезвычайными полномочиями в лице наместников, которые обращались к дворянскому обществу с высоты императорского трона, нарочито поставленного в залах дворянских собраний, “яко частные цари под начальством единой великой самовластной своей царицы, коей одной обязаны они были ответствовать”.

Это отнюдь не была только декоративная должность, как часто думают: выборная дворянская администрация скоро это почувствовала. “По прошествии некоторых лет, – говорит тот же автор, – начали изменяться, упадать и терять цену дворянские выборы, ибо некоторые из государевых наместников допустили вкрасться при своих, так сказать, дворах пристрастию фаворитов и фавориток, по внушению коих на новые трехлетия при выборах начали избирать дворян, как в предводители, так и в присутственные места, качеств низких, услужливых прихотям фавора… почему многие добрых качеств дворяне, видя, что в собраниях для выбора зарождаются пристрастия и выгоды… начали удаляться от выборов и решительно оставили по губерниям службу” (Рунич П. С. Записки // Русская старина, т. 2.).

“Двор” екатерининского наместника, с его “фаворитами и фаворитками”, был такой же точной копией центрального, петербургского, двора, как трон в зале губернского дворянского собрания – копией настоящего царского трона. И далеко не случайно в самый разгар пугачевщины вся Россия получила “государева наместника” очень своеобразного типа в лице Потемкина. На “великолепного князя Тавриды” (иные еще называли его “князем тьмы”) долго смотрели у нас как на “фаворита” в полном смысле этого слова, как на человека, лично близкого императрице, а потому и пользовавшегося, по личному доверию, “всею полнотою власти самодержавной”. С этой точки зрения он, конечно, легко находил себе предшественников в Бироне, Разумовском, Шувалове, Орлове. Но уже современники должны были заметить, что между этими последними и Потемкиным было существенное различие: у тех власть (если они ею обладали, как Бирон или Орлов) и “случай” были тесно связаны, прекращался “случай”, и они становились частными людьми, иногда с богатством и внешним почетом, иногда без всего этого, но всегда без всякого политического значения.

Когда кончился “случай” Потемкина, когда появился новый фаворит (Завадовский), все были убеждены, что и роль прежнего фаворита сыграна, но, доносил своему начальству австрийский посол, “князь Потемкин, к общему удивлению, сохраняет авторитет, трудно соединимый с его теперешним положением, и, по крайней мере, по наружности, совсем не похож на попавшего в немилость фаворита, хотя, несомненно, он более фаворитом не состоит”…