Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Но крестьянин находился в положении наследника, который не может, не имеет права отказаться от «наследства»: выкуп зависел от барина, а не от крестьян. Феодалы в период реформы очень издевались над тем, что буржуазная программа «заставляет крестьян быть землевладельцами»: насмешка не была лишена меткости. Крестьянский надел действительно являлся диковинным образчиком принудительной собственности: и чтобы «собственник» от нее не убежал, – чего, по обстоятельствам дела, вполне можно было ожидать, – пришлось поставить «освобождаемого» в такие юридические условия, которые очень напоминают состояние если не арестанта, то малолетнего или слабоумного, находящегося под опекой.

Главнейшим из этих условий было пресловутое «мирское самоуправление» – красивое название, под которым скрывалась старая, как само русское государство, круговая порука. Фискально – полицейская роль «мира» отнюдь не была, как и многое другое, результатом какой – либо порчи «великой реформы» злодеями – крепостниками. Устроители крестьянского благополучия вполне сознательно относились к этому вопросу. «Общинное устройство теперь, в настоящую минуту, для России необходимо, – писал Александру II председатель редакционных комиссий Ростовцев, – народу нужна еще сильная власть, которая заменила бы власть помещика. Без мира помещик не собрал бы своих доходов ни оброком, ни трудом, а правительство – своих податей и повинностей».

В силу этого принципа крестьянин был лишен права без согласия «мира» не только выходить из общины, но даже уходить из деревни на время: «мир» – вернее, зависевший от дворянского «мирового посредника» староста – мог не дать ему паспорта. Прикрепление к земле пережило у нас крепостное право – и вовсе не в качестве бессмысленного пережитка старины, а как необходимое звено именно в буржуазном плане реформы. Доходами с крестьянского надела обеспечивались суммы, выданные правительством помещику: что получило бы правительство, а значит, что получили бы в конечном счете и помещики, если бы крестьяне бросили свои наделы по невыгодности их обработки? Но тут получался роковой круг: сами редакционные комиссии признавали, что доходов с надела недостанет на уплату выкупных платежей – и утешали себя надеждой, что крестьянину удастся приработать на стороне «при достаточной свободе располагать своей личностью». Но этой – то именно свободы, благодаря «освобождению с землей», крестьянин и не получил. Получался роковой круг, выход из которого, рано или поздно, был один: постепенное разорение «освобожденных».

Превращение дворянского имения в капиталистическое предприятие было куплено, таким образом, ценою задержки буржуазного развития в деревне. Для развития капитализма в России условия «освобождения» сыграли роль колодок, настолько тяжелых, что – факт мало вероятный, но несомненный, – рост обрабатывающей промышленности, например, в первые годы после «воли» не ускорился, как следовало бы ожидать, а замедлился. В «освобожденной» России индустрия развивалась туже, чем в разгар николаевского «крепостничества»!

Правда, понемногу русский капиталист приспособился и к этому «испанскому башмаку»: к 80–м годам Россия была неизмеримо более крупнокапиталистической страной, нежели в 1860 году. Но помещичий эгоизм заставил преодолеть массу ненужного трения, которое пошло на пользу опять – таки не кому иному, как той же знати.

* * *

Буржуазные реформы Александра II были лишь отчасти результатом своеобразного «экономического принуждения». Так было по отношению к «высшим сферам» – глубоко феодальным и глубоко враждебным всякой «буржуазности» на всем протяжении русской истории. Широкие дворянские круги, которых эти реформы прямо касались, шли им навстречу очень сознательно. Современники единогласно констатируют, что то, что можно назвать буржуазным настроением, чрезвычайно широко было разлито во всей помещичьей массе.

Это буржуазное настроение объясняет нам, прежде всего, почему так дружно и легко прошла крупнейшая из реформ 60–х годов – судебная. Казалось бы, упразднение старого, сословного суда – сословного юридически, на практике же – односословного, дворянского, потому что председатели палат были выборные от одного дворянства, а «заседатели», т. е. члены, недворяне совершенно стушевывались перед своими дворянскими коллегами, – должно было вызвать сильнейшее трение именно со стороны помещиков. Но в состав нового общественного настроения интегральной частью входило и отрицательное отношение к старому суду. Судебной реформой интересовались даже гораздо больше, чем земской, так непосредственно задевавшей интересы помещиков. Современник объясняет это тем, что «уж чересчур наболела всем неправда старого суда» (Воропонов, Вестник Европы, 1904, август.).

Присмотримся к этой «неправде» ближе: она тоже изображена одним современником в ряде анекдотов, которые, может быть, как всякие анекдоты, недостаточно объективно рисуют повседневную практику дореформенных судебных учреждений, – анекдот всегда ярче действительности, – но зато помогают сразу схватить их тип