Критика цинического разума

Мы становимся свидетелями уникального, на редкость сложного мысленного эксперимента, в котором зарождаются парадоксы совре­менного консерватизма. Деятель церкви выдвигает антропологически обоснованный протест против того требования свободы, которое было оставлено ему в наследство основателем религии. Ведь жизнь челове­ческая, будучи хрупкой и уязвимой, требует ограждающей и упорядо­чивающей ее прочной оболочки, состоящей из привычек, самооче-видностей, из закона и традиции, одним словом, из общественных нституций. С цинизмом, от которого захватывает дух, Великий Ин­квизитор бросает Христу упрек в том, что он не только устранил, но и еще более обострил неудобство свободы. Он не принимал человека таким, каков он есть, но со своею любовью предъявил к нему требова­ния, превышающие его возможности. По этой причине, продолжает Великий Инквизитор, позднейшие руководители церкви, питавшие на свой лад любовь к человечеству — любовь, насквозь проникну­тую презрением и реализмом,— пошли дальше Христа; ведь они принимали человека таким, каков он есть: склонным к детской наив­ности и детской дерзости, к погоне за удобствами и к проявлению слабости. Систему господствующей церкви, однако, можно воздвиг­нуть только на плечах людей, которые возьмут на себя моральное бремя сознательного обмана,— следовательно, на плечах священни­ков, которые проповедуют прямо противоположное подлинному уче­нию Христа, понятому ими точнее и вернее всего. Они, правда, го­ворят на христианском языке свободы, но служат системе потребно­стей, которые делают человека сговорчивее,— хлеб, порядок, власть, закон. Понятие свободы, как то ведомо Великому Инквизитору, образует ключевой пункт в системе подавления и угнетения: чем бо­лее эта система репрессивна (инквизиция и т. п.), тем интенсивнее нужно вколачивать в головы риторику свободы. Именно это — от­личительный знак всякого современного консерватизма как на Вос­токе, так и на Западе; все они избирают своей основой пессимисти­ческую антропологию, согласно которой стремление к свободе есть не более как опасная иллюзия, чистый порыв, лишенный какой бы то ни было субстанции,— порыв, который замазывает и скрывает необходимость и неустранимость институционального («связанного») характера человеческой жизни. Повсюду, где сегодня заявляют о себе теории свободы и эмансипации, проявляется и протест против них, выраженный в следующих словах Великого Инквизитора:

Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они не­вольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнад­цать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь, чело­век слабее и ниже создан, чем ты о нем думал!.. Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать...

Это не что иное, как снабженная моральными оговорками Ве­ликая Хартия теоретического консерватизма, построенного на «ант­ропологической» основе; Арнольд Гелен наверняка без колебаний поставил бы под ней свою подпись. Даже элемент бунтарства в че­ловеке учтен и принят в расчет — как природная константа — этим достигшим предельной зрелости и чуждым просветительских иллю­зий консерватизмом. Великий Инквизитор Достоевского говорит как консервативный политик и идеолог XIX века, оглядывающийся на бури в европейской истории, которые потрясали ее начиная с 1789 года:

Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются , наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабо­сильные, собственного бунта своего не выдерживающие... Итак, неспо-койство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей...*