Критика цинического разума

прошлое, а его убеждение в том, что бессознательное может быть сформировано искусственно, сви­детельствует о направленности его взгляда в будущее. Он ведет нечто вроде детективных расследований в области культуры, превращая в уверенность раннебуржуазное по­дозрение: человек в своей осно­ве — животное. Люди буржуаз­ного общества живут с этим подо­зрением, по меньшей мере, с XVIII века, который, с одной сто­роны, начал окончательное «укро­щение внутреннего животного по­средством разума, просвещения и морали», но, с другой стороны, видел, что отбрасывает все более растущую, все более угрожающую звериную тень как побочный про­дукт этого укрощения. Только пол­ностью цивилизованный, совер­шенно «деанимализированный» буржуазный полуреалист мог впасть в упорное и навязчивое по­дозрение по отношению к самому себе, к своему «внутреннему» и «нижнему». Это подозрение по от­ношению к себе самому у буржуа-животного время от времени нахо-

дит свое выражение в литературе романтизма со всеми ее и таинственными метафорами животной пропасти «внутри-внизу». Романтики знали, что перед буржуа открываются два пути: один — к буржуазному свету, другой — в небуржуазную мрачную пропасть. Избравший первый путь женится, станет порядочным человеком, произведет на свет детей и насладится мещанским покоем — но что, спрашивается, он будет знать о жизни?

Второму пели и лгали

На тысячу ладов из глубин

Искусительницы - сирены,

И манили его в ласковые волны,

В играющую радугой звуков пучину.

И. фон Айхендорф.

Два товарища. 1818

Этот «второй» — другой внутри нас, то все еще не укрощенное и не прирученное животное, которое отваживается спускаться вглубь,

к своим собственным тайнам, на дно пропасти в собственной душе — в играющую радугой звуков пучину животного вожделения. Только человек, пытающийся полностью укротить животное начало в себе, чувствует, как в нем самом растет опасность, с которой рекоменду­ется обходиться очень осторожно. Вариант такой осторожности мы находим в словаре психоанализа, который, поистине прибегая к языку укротителей, именует сферу «вытесненного» Опасно-Животного «бессознательным». В психоанализе есть что-то от псевдо­медицинской науки усмирения — как будто речь идет о том, чтобы связать «бессознательное» путами разумного понимания.

Когда Фрейд говорит о «сексуальном химизме» и об оргазме как обеспечении выхода для психического напряжения, трудно от­делаться от мысли о тех посетителях публичных домов, которые во время «любви» даже не снимают брюки, поскольку это — всего лишь «естественное отправление организма». И это тоже укроще­ние страстей, отрезвление, неоправданное овеществление сексуаль­ности и перевод ее в некий средний род*. Это непроизвольно воз­никшая противоположность все той же столь же неоправданной, сколь и неизбежной демонизации внутренней тайной сферы, выра­жение которой мы находим уже почти у самых истоков буржуазной культуры — у представителей романтизма. Они создают те подмо­стки, на которых начинает разыгрываться спектакль демонологии «сексуального бессознательного». Демон не что иное, как внутрен­нее животное, зверь внутри нас. То, что представляет в сущности своей «бессознательное», романтик Айхендорф выразил более ясно, чем неоромантически настроенный Фрейд: «Но ты поостерегись бу­дить в груди своей дикое животное, чтобы оно (Оно/) не появилось внезапно и не разорвало тебя самого (Я/)» («Schloss Diirande»).

К XIX веку, выражением которого стали и различные вариан­ты психологии бессознательного, позднебуржуазная культурная си­туация заметно изменилась. Ни один из современников уже не ве­рит в раздельное существование идеальной и животной любви или не осуществляет такого разделения на практике. В результате исче­зает первая и элементарная предпосылка для атак сексуального ки-низма. Ни мужчины, ни женщины уже не смеются над «грязными анекдотами», и порнография уже не сохраняет некогда присущего ей агрессивного ехидства. И то и другое сегодня никого не шокирует. Однако было бы наивно полагать, что игра закончена. Если кинизм утвердился в своих правах, то представители цинизма, используя уже теперь не «грязную» истину, обделывают свои дела, как и преж­де. Шок, который некогда вызывала порнография, навсегда остался в прошлом, но порнографический грязный бизнес сохранился и про­цветает. Позднебуржуазная порнография уже давно не имеет ничего общего с индивидуально-личностным освобождением от внутрен­ней зажатости, от эротических идеализмов и сексуальных табу. Ско­рее, она сознательно формирует отсталое сознание: заговорчищески