Критика цинического разума

Можно заметить, что перечень кардинальных цинизмов пред­ставляет собой в то же время список элементарных сатирических тем и список важнейших разделов юмора. Они дают представление о главных полях сражений, на которых происходят возвышения до небес и унижения, идеализации и реалистические развенчивания иллюзий. Здесь находят свои ристалища поношения и хула, ирония и высмеивание. Здесь фривольнейшая раскованность и расторможен-ность словесного либерализма еще имеет моральный регулятивный смысл. Насколько военщина с ее противоречиями между героической этикой и реализмом труса, между начальником и подчиненным, меж­ду фронтом и тылом, войной и миром, приказом и повиновением ему является неисчерпаемым источником солдатских шуток, настоль­ко и политика с ее идеологиями, государственными акциями, велики­ми словами и мелкими делами становится источником бесконечных насмешек и пародий. Точно так же сексуальная сфера с ее противо­речиями прикрытого и нагого, запрещенного и дозволенного образует огромное поле для шуток, скабрезностей и кинокомедий, будь то флирт, брак, соитие или домашняя война. Аналогична и медицинская сфера, создающая возможность для всевозможного рода саркастичес­ких шуток о здоровье и болезни, безумном и нормальном, живом и мертвом. Тем более такова вся сфера религии, которая располагает к богохульствам и анекдотам, как никакая другая,— ведь там, где много святости, всегда возникает и большая нечестивая ее тень, а чем силь­нее почитание святых, тем больше обнаруживается среди них стран­ных святых, вызывающих шутки по своему поводу. Наконец, тако­ва же и область знания, которая вся пронизана противоречиями между умом и глупостью, юмором и мещанством, между разумом и безу­мием, наукой и абсурдностью. Все эти «кардинальные виды юмо­ра» выполняют в коллективном сознании роль дренажной системы, регулируя, уравновешивая, занимаясь сложной эквилибристикой — как всеми принимаемый и выполняющий регулятивную роль мини-аморализм, который умно исходит из того, что здорово посмеяться над превосходящим пределы нашего возмущения; поэтому тот, кто еще борется, не допускает шуток по поводу собственного дела. Только там, где юмор выходит наружу и собственное сознание — правда, несколько свысока и не слишком беспощадно — потешается над самим собой, возникает веселый настрой, который оказывается про­явлением не кинической насмешки и не цинической ухмылки, а юмо­ра, уже переставшего быть боевым оружием.

Самая удивительная черта нашей культурно-моральной ситуа­ции — это, пожалуй, ненасытная тяга современного сознания к де­тективным историям. Они, как я полагаю, тоже относятся к мо­ральным вентиляционным системам, обеспечивающим проветривание

культуры, обреченной на жизнь среди мешанины норм, множества неоднозначностей и противоречащих друг другу этик. Весь этот род литературы в целом, кажется, выполняет в сфере коллективной эти­ки роль институциализированного места для признаний и испове­дей. Каждый криминальный роман дает волю экспериментальному аморализму. Он предоставляет всякому — в воображении — воз­можность испытать «счастье в преступлении» (Д'Оревиль). В тех поворотах мысли, которые характерны для современных детектив­ных историй начиная от Э. По и до сегодняшнего дня, уже давно был проведен in nuce анализ цинизма. А именно: хорошие детектив­ные романы — все без исключения — осуществляют релятивиза­цию каждого отдельного преступления. Если сыщик — олицетво­рение Просвещения, то преступник должен быть, соответственно, олицетворением аморализма, а жертва — олицетворением морали. Однако эта схема регулярно не срабатывает, когда расследование приходит к тому моменту, в который жертва — с драматургической точки зрения прежде всего «невинная» жертва — сама оказывается не столь уж невинной, предстает в двойственном свете, и выясняет­ся, что от преступника, покусившегося на нее, ее отделяет только тонкая, как волос, юридическая черта, разграничивающая циничес­кий ненаказуемый аморализм и настоящие преступления. В предель­ном случае на сцену выводится преступник, который, выступая как бы в роли спровоцированного просветителя, лишь справедливо на­казывает жертву за ее собственную аморальность. «В убийстве по­винен не убийца, а убитый» (Верфель). Это происходит как в тех фильмах, в конце которых комиссар в глубокой задумчивости идет по улице, сделав такое лицо, будто он страшно сожалеет о том, что ему удалось расследовать и это дело.