Критика цинического разума

сексом и ударяется в бегство, как только женщина начинает требо­вать что-то сверх того. В этом бег­стве появляется совершенно новый мотив — та склонность к пре­уменьшению важности происходя­щего, которая столь типична для стилизации эротики в двадцатые годы. И на этом поле пробивается свойственный времени импульс — желание избавиться от всех и вся­ческих надстроек. Новая волна — если здесь уместно это слово — выплескивает на берег весь старый сексуально-романтический хлам. Новый дух, проникнутый позна­нием, которое было инспирирова­но психоанализом, гигиеной брака и эмансипацией, теперь подвигает на более «деловое» обращение со всей этой областью, столь сильно окутанной мечтаниями и тайной, нетерпением и страстной тоской. То, что в это же самое время в средствах массовой информации триумфально распространяются, как в незапамятные времена, эро­тические иллюзии, ничего не ме­няет в этой тенденции. Интелли­генция, во всяком случае, начина­ет уже экзистенциалистски

ориентироваться в делах любви — аналитически, рефлексируя, экс­периментируя, стремясь к полной определенности, предаваясь ме­ланхолии, впадая в цинизм. Пьеса Музиля «Мечтатели» (1921) непревзойденно документирует это бурное нарастание возбуждаю­щей рефлексивности. Начинается прощание с культом чистого «пере­живания» и понимание того, что в наших переживаниях действует своего рода грамматика переживания и чувствования. Повзрослев­шее сознание может быть только сознанием, которое принимает это к сведению. Если отставить в сторону эротический идеализм, лич­ные трансакции вырисовываются более четко. Более явственно выходит на свет темный гешефт обмана в эротической сфере; по-животному неразборчивая сторона сексуальной энергии делается более заметной, проективный аспект во влюбленности и аспект сми­рения в верности на протяжении сколько-нибудь продолжительного времени не просматриваются. И как и везде, где рушатся идеалы,

здесь недалеко до цинизма, который изливает свое разочарование, толкая то, что и без этого падает.

Молодой Брехт движется по этой территории с совершенно осо­бенной виртуозностью и знанием дела. Он прямо-таки открывает новую тональность для цинизмов этого типа — лирику ординарного и брутального. Это — язык вааловского * чувства жизни, в котором проявляется торжество цинической витальной маскулинности. Для Ваала — поэта, эротика, неприкаянного скитальца, экзистенциали­ста и лирического субъекта, живущего инстинктами,— женщины (молодые) есть не что иное, как поэтические или гормональные сти­мулы, не что иное, как отверстие, цветовое пятно, запах, игрушка, животное, белые бедра. Разумеется, этот маскулинизм у него лири­чески облагорожен. У него есть, кроме ярко выраженной циничес­кой, и киническая, продуктивная и небуржуазная сторона. Сильная натура предельно простого и гениального человека напоминает об «альтернативной жизни», которая не изуродована прерывностью во времени и предписаниями, а длится, устремляясь вперед в потоке настроений и энергий. Брехт позволяет сексуальности и поэзии пе­реходить друг в друга в имажинистском потоке. Если Ваал притас­кивает в свою комнату «какую-то» с улицы с таким обоснованием: «Вот и весна. Должно же быть что-то белое, что-то светлое в этой проклятой темной пещере. Какое-то облако!», то он не приемлет ни­какого сопротивления женщины.

Ты — такая же баба, как и любая другая. Только головы разные. А коленки у всех слабы... Как и у животных.

Там, где цинизм Рота остается ироничным, учтивым и замаски­рованным под меланхолию, Брехт использует фигуру гения силы, чтобы открыто перейти в атаку. Под защитой эстетического вита­лизма сексуальный цинизм начинает лирическое бегство вперед.

Мансарда Ваала.

Рассвет. Ваал и Иоганна сидят на краю кровати.

Иоганна: О, что я наделала! Я скверная.

Ваал: Лучше сходи помойся.

<...>

Иоганна: Ты не хочешь открыть окно?

Ваал: Я люблю этот запах. Как ты насчет того, чтобы повторить все начисто? Что пропало, то пропало.

Иоганна: Как вы можете быть таким пошлым?

Ваал (лениво растянувшись на кровати): Чистый и омытый водами потопа, Ваал отпускает в полет мысли свои подобно голубям над темными водами.

Иоганна: Где мой лифчик? Не могу же я так...

Ваал (бросая его Иоганне): Вот! Что именно ты не можешь, возлюб­ленная моя?

Иоганна: Не могу так домой. (Роняет лифчик, но в конце концов надевает.)

Ваал (насвистывая): Экая ты непоседа. У меня такое ощущение, будто меня разобрали на части. Поцелуй меня!

Иоганна (у стола, посреди комнаты): Скажи что-нибудь! (Ваал молчит.) Любишь ли ты меня еще? Говори! (Ваал насвистывает.) Ты не можешь сказать?

Баал (натягивая на себя одеяло): Я сыт этим по горло.

Иоганна: А что же тогда это было сегодня ночью? И раньше?