Критика цинического разума

Немецкая дерзость всегда была более тяжеловесной, чем в ро­манских странах; она значительно раньше появилась на сцене в виде господского цинизма, как растормаживание власть имущих. Генрих Гейне, который представляет собой исключение,— тем более как уро­женец проникнутого французским духом Рейнланда — вынужден был в своих поисках образцов для подражания и союзников из числа

земляков ориентироваться на иные добрые немецкие качества, во­площенные в непоколебимой чест­ности Фосса, в стремлении к пол­ной ясности Лессинга и в муже­ственной способности отстаивать свою веру Лютера. Однако у Лю­тера не без оснований можно было зафиксировать проявления специ­фической традиции немецкой дер­зости — ведь его протестантизм относился к тому времени, когда от­нюдь не принято было говорить им­ператору: «Я на том стою, я не могу иначе»; это был акт необычайного мужества и своенравной дерзости. Кроме того, в Лютере проявляется анималистический элемент, сила, черпающая себя из себя самой,— витальный архетип «животности», который неотделим от кинических мотивов.

В истории дерзости, наряду с городом, важную роль играют, в сущности, три социальных чекана, накладывающих на все клеймо ве-

селой непокорности: карнавал, университет и богема. Все эти три феномена выполняли роль клапанов, через которые мог быть срочно выпущен пар накопившихся потребностей, которые не находили ино­го, повседневного удовлетворения в социальной жизни. Здесь дер­зости имели свое пространство, в котором их терпели, даже если эта терпимость была только временной и порой прекращалась.

Старый карнавал был эрзац-революцией бедных. Избирали короля шутов, который на протяжении одного дня и одной ночи пра­вил миром, принципиально вывернутым наизнанку. В нем бедные и добропорядочные пробуждали к жизни свои мечты, надевая маска­радные костюмы, чтобы изображать буянов и участников вакхана­лий, самозабвенно — до истины, дерзко, похотливо, разгульно и порочно. Разрешалось лгать и говорить правду, быть непристойным и честным, пьяным и безрассудным. Из карнавала позднего Средне­вековья, как показал Бахтин, сатирические мотивы плавно перешли в искусство. Пародийный дух карнавальности еще питает цветас­тый язык Рабле и других писателей эпохи Возрождения, он вызы­вает к жизни традиции искусства «жутких историй» и традиции са­тиры, он делает шутов и арлекинов, гансвурстов и касперлей* по­стоянными фигурами великой смеховой традиции, которая выполняет

свою задачу в жизни общества даже тогда, когда на дворе и не втор­ник карнавала. Общества, разделенные на противоборствующие клас­сы, едва ли могут обойтись без такого выворачивания мира наизнан­ку и без устройства таких безумных дней — как то доказывают кар­навалы в Индии и Бразилии.

В те же времена позднего Средневековья университеты обрета­ют свое значение в социальном хозяйстве дерзости и кинического интеллекта. Они вовсе не были только местом учебы и исследова­ний; там всегда резвились и ваганты, и прочая экстравагантная мо­лодая интеллигенция, которая была достаточно умна, чтобы найти кое-что получше зубрежки. Особенно славилась в этом отношении парижская Сорбонна, которая представляла собой город в городе, Латинский квартал, в котором мы находим предшественников всех разновидностей позднейшей богемы. В буржуазные времена уни­верситетские годы были для учащейся молодежи временем, позво­ляющим отсрочить переход к серьезной жизни,— временем, когда можно пошалить, прежде чем дело дойдет до необходимости делать карьеру и упорядочить жизнь. Именно о студенческих шутках и ро­зыгрышах, студенческих вольностях и времяпрепровождении вспо­минают взрослые, когда позднее, будучи серьезными господами, го­ворят, что и они когда-то были молоды. Жизнь вокруг университета придавала в буржуазные времена особую окраску понятию молодо­сти. Господа отцы лишь официально рвали на себе волосы, а втайне испытывали удовлетворение от того, что господа сыновья вели себя точно так же, как они. Отцов общества тревожит только то юное поколение, которое прохладно относится к дерзким выходкам и про­делкам, изначально подходя к делу с ранним цинизмом. Двадцатый век знает несколько таких холодных поколений, начиная с нацистс­кого студенчества, в котором идеалисты, верившие в идеологию «на­рода», уже смешались с холодными наглецами; они стали позднее военными летчиками или юристами, обслуживавшими систему, а еще позднее — демократами. За этим поколением последовало «скеп­тическое поколение» пятидесятых годов, которое сейчас находится у кормила власти, а за ним — поколения семидесятых и восьмидесятых годов, в которых уже сейчас среди деятелей «новой волны» обраща­ют на себя внимание ранние новобранцы цинизма.