Критикон

На скотскую эту площадь тщился проникнуть некий великий философ, чтобы открыть там лавку, где становятся личностями, да распродать толику самонужнейших истин и дельных афоризмов, – но это ему не удалось, и не сбыл он ни одной истины, ни крохи прозрения, пришлось ретироваться. Зато когда явился обманщик, распространяя тьму нелепостей, продавая несуразные предсказания – например, что Испанию ждет гибель, или что Оттоманскому дому пришел конец, – читая пророчества мавров и Нострадамуса [397], в его лавочку народ хлынул потоком и принялся расхватывать выдумки с таким доверием, что ни о чем другом уже не толковали, и так убежденно, будто это были очевиднейшие вещи. Вот и получается, что здесь горе-прорицателю больше почета, чем Сенеке, и лжецу больше веры, чем мудрецу. Тут наши странники увидели бабищу с огромной свитой – множество древних и целая толпа современников сопровождали ее и слушали, разинув рты. Была она чудовищно толста, безобразна и, где ни пройдет, в воздухе повиснет такая гнусная вонь, хоть ножом режь. У Мудреца все нутро перевернулось, его начало тошнить.

– Какая мерзость! – сказал Андренио. – Кто она такая?

– Она, – сказал Кекропс, – Минерва сих Афин.

– Непобедимая и жирная, – сказал Философ. – Может, и слывет Минервой, но, клянусь, это гора сала. Кто еще, кроме тупого самодовольства, способен так разжиреть? Но поглядим, где она пристроится.

А туша, выйдя из торговок, забралась на скамью Сида.

– Сия, – сказал Кекропс, – есть Мудрость легиона олухов. Здесь определяют заслуги и раздают степени; здесь судят, у кого есть знания, а у кого нет, есть ли величие в сюжете, ученость в проповеди, искусно ли построена, хорошо ли произнесена, верно ли рассуждение, правильно ли поучение.

– А кто судит? – спросил Андренио. – Кто степени присуждает?

– Кто? Конечно, невежды, один тупей другого, такие, что отродясь книг не читали, не видали, разве что «Рощу всяческих поучений» [398], и уж самый, самый начитанный – книжицу «Для всех» [399].

– Ох! – сказал Кекропс. – Разве не видите, что это приятнейшие люди? Язык у них у всех хорошо подвешен. Вон тот, с виду такой степенный, разносит по столице сплетни, все подымает насмех, сыплет остротами без соли, тискает сатиры, изрыгает пасквили, он – душа всех кружков. А рядом другой – из тех, кто все знал заране, ничего нового ему не скажешь, издает газеты, переписывается со всем миром, но ему все еще тесно, всюду нос сует. Этот лиценциат принимает в университетах подношения от новичков, сочиняет куплеты, устраивает сборища, покупает голоса, подвизается за всех, но на публичных диспутах его не видно-не слышно. Вон тот солдат побывал во всех кампаниях, он толкует о Фландрии, участвовал в осаде Остенде [400], знаком был с герцогом Альбой, был вхож к генералу – это пустослов и лодырь, мастак болтать; как жалованье получать, он первый, а в день битвы превращается в невидимку.

– Как погляжу, все они – трутни мира, – заметил Андренио. – И они-то присуждают степени храбрым и ученым?

– Да так присуждают, – отвечал Кекропс, – что, кого объявят ученым, тот и будет ученым, знает ли что или нет. Они создают богословов и проповедников, известных врачей и знаменитых адвокатов, они даже государя могут ославить – пусть скажет об этом король Педро [401]. Захочется сельскому нашему брадобрею, ученейшей проповеди будет грош цена и сам Туллий – не оратор. А народ только и ждет их слова, никто не смеет сказать «белое» или «черное», пока те не соизволят высказаться, а тогда все ну кричать: «Великий человек, великий деятель!». И осыпают хвалами, сами не зная, за что и почему, ибо прославляют то, в чем не смыслят, и порицают то, чего не знают; нет у черни ни понятия, ни разумения. Ловкому политику требуется только бубенчик, чтобы направлять толпу, куда он хочет.

– Но неужели находятся люди, – спросил Андренио, – которым приятна хвала толпы?

– Еще бы! – отвечал Мудрец. – Находятся, и немало. Люди пошлые пустые, добивающиеся успеха всякими фокусами – для дурней диво-дивное, для болванов чудо-чудное – весьма грубыми, но народу приятными: тонкостям да изыскам тут нет места. И многие дорожат уважением толпы, праздной черни, хотя оно ничего не стоит, – слишком велика тут дистанция от языка до рук. Помните, как еще вчера бушевали они в севильском мятеже [402], а нынче, когда пришел час возмездия, вдруг онемели! Куда девались руки этих языков, дела этих слов? Порывы толпы, как порывы ветра, – чем яростней задул, тем быстрей уймется.

Встретили они несколько спящих, причем не одним глазом, как наказывал некто своему слуге, – нет, ни рукой, ни ногой не шевельнут. Но штука тут была в том, что прочим, бодрствовавшим, мерещилось то, что грезилось спящим, и воображали они, будто спящие свершают великие подвиги; на всей площади народу чудилось, будто те спящие воюют и побеждают врага. Некто дрыхнул как сурок, но молва твердила, что он, бодрствуя, день и ночь учится, опаляет себе брови. Так провозглашали беспробудно спящих мужами великого ума.