Крюк Петра Иваныча

На том и порешили. Не прописанную ему санаторным рецептом воду от язвы и гастрита Петр Иваныч пошел пить еще до завтрака, натощак, за полчаса до еды, потому что было настроение. Водичка оказалась тухловатой по сравнению с привычным вкусом воды из водопроводного крана и ожидаемого эффекта не произвела.

Пусть, все равно, будет, — подумал он, давясь от неприятного ощущения внутри желудка. — Может, остановит гастрит на потом, если он готовится. Или целиком язву.

Теперь не таким все это ему казалось значимым, поскольку перебивалось вчерашним событием и продолжающим набирать обороты удивлением от познания самого себя, начиная с момента белого танца. Ночь он почти не спал. Сердце неугомонно работало, распыляя в кровь неуместный перед сном дополнительный адреналин, выработанный в результате нежданного знакомства. Было жарко и томно. Потом он кое-как забылся и провалился в другое неведомое. Там почему-то оказалась Фенечка Комарова: она держала в руках посылку, и он с гордостью заметил, что выведенные на картоне буквы Вольского адреса принадлежат его руке. — Давай, дочк, — помог он ей неслышным советом, — откупоривай. — Фекла надорвала верхний картон и запустила внутрь руку. Оттуда запахло «Ландышем серебристым», и Петр Иваныч явственно почуял, как танцевальная музыка возникает из ничего, просачиваясь изо всех щелей и беспрепятственно разливаясь по барачному жилью, сама становится белого цвета, как и танец, потому что вокруг побелел сам воздух, но не перекрыл при этом Фенин контур. Она снова сунулась в коробку рукой, и на этот раз оттуда появился длинный батон твердой сырокопченой колбасы. Крен запаха слегка сместился и по сумме ароматов стал напоминать собственный — «Шипр».

— От смежников! — радостно приветствовала подарок Фенечка и понюхала батон. — Спасибочки им, не забывают нас.

— От каких таких смежников, твою мать! — в раздражении заорал Петр Иваныч. — От меня это, от меня, дочка! Для отца передачку собирал и для тебя вместе с ним, при чем смежники?

Но Фекла Комарова продолжала благодетеля не слышать и запустила руку по новой. Там она ухватилась за что-то важное, но обратно кулак не пролезал. Тогда она надорвала картон дополнительно к имеющемуся уже отверстию и резким движением выдернула длань назад. Вслед за рукой из темной глубины выпорхнула птица, и она была прекрасна. Размером она напоминала не то крупного голубя, не то небольшую сойку, но при этом цвета, в отличие от обоих, была чистого и желтого. Особенно вид ее выделялся на фоне белесой воздушной среды, заполнившей все жилье семьи капитана Комарова. И тут до Петра Иваныча дошло, что это вовсе не просто желтый цвет, а чисто канареечный — его цвет.

— Слава? — неуверенно спросил он птицу и услышал, как голос его дрогнул, дав петуха. — Это ты, Слава?

Голубиный кенар бывшего владельца словно не замечал и не слышал. Он пристроился на краю бельевой веревки с веселым ситцем, отделявшей капитана Комарова от посылки, и распахнул клюв. Оттуда в белый воздух полилось чистое и ясное пение, с необходимым прищелкиванием между трелями и горделивым внешним видом исполнителя. Петр Иваныч в последней надежде перевел глаза на птичью грудь, обнаружив, что и там имеется также полный порядок: кислотно-розовым и не пахло, голой кожи не просматривалось даже при внимательном и заинтересованном взгляде, перышки и перья были отлично пригнаны друг к другу и никаких следов насилия на теле больше не имелось. И тут до Петра Иваныча дошло, что дело не в ошибке его и не в Славиной к нему посмертной мстительной ненависти, а в гормоне всего лишь. Причиной тому, каким стал теперь его Слава, был натуральный мужской гормон, выправивший бесполого летуна-неудачника в прекрасного лебедя-птицу, полноценного канарея с устойчивым тенором и полетом во весь размах оперившегося крыла. Другими словами, отныне, несмотря на погибель, Слава стал мужиком, и от этого открытия Петру Иванычу стало несравненно легче. Страх исчез вместе со Славой, семьей афганского ветерана, батоном твердой колбасы и цветочным запахом из ушей худощавой подруги…

После завтрака они с Томой разошлись каждый по своим процедурам. Но, не дожидаясь начала душа Шарко, Петр Иваныч забежал к лечащему врачу и потребовал записи в грязевой кабинет: на суставы пальцев, локтей, коленей и на всю область таза.

— Не надо вам, Крюков, — попыталась убедить его санаторная врачиха. — Наши грязи от других проблем полагаются, не от ваших. Вода тоже не показана, кстати, при вашей кислотности.

— Ничего, — проявил настойчивость Петр Иваныч, — от грязи хуже не будет, — и соврал: — По себе знаю. — Про воду вообще смысла толковать не было: пустое — оно пустое и есть, не еда ж.