Крюк Петра Иваныча

Младшенький, Павлик, как и раньше, нес вместе с отцом бесперебойную заботливую вахту, и в семье — так уж получилось — это воспринималось остальными, как само собой разумеющееся дело, когда малой живет к матери ближе других, и не женатый, как все, и не от звонка трудится до звонка, как прочие, и без командировочных нужд, как некоторые, и сам труд его — не пойми чего: дома постоянно — ковыряется в рисунках своих без всякой суровой производственной ответственности. Другими словами, очень кстати подпало, что Пашка — может. Так рассуждалось всеми, но не объявлялось никем, и единственный, кого сомнения и расчеты не одолевали ни снаружи ни изнутри, был сам Павлуша. Валентин и Николай забегали иногда, но больше для проформы и старались быстрее уйти, ссылаясь на дела: то ли, потому что им было неприятно смотреть на такую непривычную мать, то ли, чтобы обозначить и закрепить таким образом первенство младшего брата в уходе за ней, то ли не хотелось им осуждающего взгляда отца. Но последнее обстоятельство, как выяснилось, никого особенно не смущало: и в силу привычки относиться к главному Крюкову, как к мягкому и безвольному бате, несмотря на укрепленный обманчивой строгостью внешний вид, и в результате могущих навалиться многочисленных неудобств от непланового перекроя семейных связей. Все это перетягивало решимость старших братьев бросить другие свои дела и окунуться в тяжелую заботу с попеременными ночами, кормлением с ложки и последующим отмывом подкладного судна от материнских нечистот. Бабы их, что Анжела, что Катерина, тоже в свекровин дом не частили: каждая кивала мужу на другую, припоминая отдельные случаи персональной переработки на родню, и по этой объяснительной причине с готовностью уступала место противной стороне.

Если Зина с упорной настырностью больного человека продолжала обращаться к мужу со словами «Греби, Серега!», то, завидя Павла, она, впрочем, тоже не называя его по имени, обращалась к нему исключительно «сыночка». Какого из своих сыновей Зина имела в виду, было доподлинно неизвестно, но Пашка сразу догадался, что это точно он, хотя отцу и не сказал, а Петр Иваныч еще какое-то время гадал, но потом и он определился, полагая, что, наверно, все же, Валентин — из-за девочки его, из-за единственной у Крюковых внучки. Так, думал он, память ее настроилась, на детский лад, потому что запомнила про нежность большую Вальки к дочке против сына.

Самих же Валентина с Николаем мать не называла никак, потому что, когда они появлялись, она или засыпала, или мало уже было натурального света в комнате ближе к вечеру, а свет от лампы Крюков отделял ширмой, чтобы он не проникал к Зине и не беспокоил дополнительно расстройство разума супруги.

Раз в неделю или два звонил Абрам Моисеич, единокровный родственник, и интересовался ходом здоровья и болезни. Про лекарства спрашивал, если надо — у жены Тамары в аптеках связь имеется. К концу недели прислал учетчицу Клаву с передачкой от ребят: фрукты там, соки, шоколадный торт. Девка Клава была некрасивой, но доброй, и у Петра Иваныча екнуло под лопаткой оттого, что нет вокруг него таких вот помощниц на месте бедного Павлика, отказавшегося из-за матери от всех выгодных заказов на книжные труды. И снова не пришло ему в голову подумать о старших детях и их женах, потому что, если не получалось у тех дежурить в очередь с ним и Пашкой, то, значит, не пускали важные причинные обстоятельства жизни. А такие причины Петр Иваныч уважал, да и сам был, как-никак, в силах еще бороться с Зининым недугом, противостоя ему полным утробным несогласием и не веря до конца в незыблемость мозгового инсульта.

В этот момент и позвонил телефон — это к концу уже второго месяца несчастья, когда запас Крюковых сил начал истаивать много быстрее, чем поспевало восстановление, и Павел, видя, как мучается отец и как переживает затянувшийся невозврат матери в человеческое существование, решил поговорить с ним о сиделке. Петр Иваныч даже слушать не стал.

— Нет, — отрубил он с короткой мукой в глазах, — не будет при ней чужих никого, сами справляться будем, как раньше, — а потом еще пояснил, дополнительно прикинув, — и сама мать расход лишний не одобрила бы, не говоря уж о посторонних людях…

На том конце звонка была радостная Фекла Комарова.

— Письмо ваше получила, дядя Петя! — кричала она в трубку. — Вот, позвонить решила, «спасибо» сказать, что зовете. Я, если честно, в столице не была еще, не приходилось. А вы, правда, зовете? Не помешаю?

— Правда, — ответил Петр Иваныч, — только, знаешь, Фенюшка — не теперь, ладно? Горе у нас с Зиной моей, навроде вашего, какое с папкой твоим было — инсульт головного мозга у Зины случился, тромб отошел и закупорку образовал. — Он помолчал в трубку и вздохнул, — так-то, дочка…

Там тоже постояла ответная тишина, потом ясный и твердый девичий голос сообщил, как уже про решенное дело:

— Я поеду сегодня уже, если билет будет, дядя Петь. Как добраться не говорите — по адресу найду, — и положила трубку.