Криворожское знамя

— Послушай-ка, сосед, оба вы со штейгером не были на фронте и четырех месяцев. На рождество тысяча девятьсот четырнадцатого года вы сидели уже дома. Фронту нужна была медь, и акционерное общество отозвало вас с передовой. Как же, ведь вы их опора. Верно? А мне пришлось хлебнуть горя до дна. И когда моя рука вышла из строя, меня еще заставили охранять лагерь французских и русских военнопленных. Бедняги дохли от голода как мухи, дизентерия валила одного за другим, не обошла и меня. Все это приоткрыло мне глаза…

К Бинерту наконец вернулся дар речи, и он торопливо перебил:

— Я тоже хотел сражаться, но ведь меня отозвали, я нее не увиливал.

— Знаю, Эдуард, знаю. Ты очень хотел заслужить Железный крест и, конечно, воевал бы не хуже меня. Теперь ты член Союза фронтовиков, и тебе очень недостает этой побрякушки. Неужели ты думаешь, что двенадцать тысяч горняков такие же болваны, как ваша братия? Неужели ты думаешь, что они станут послушно вскакивать и кланяться, стоит такому, как Бартель, дернуть за ниточку? Стар ты стал, Эдуард. Тридцать лет тому назад — еще молодым стрелком — ты участвовал в избиении социал-демократов, — помнишь, в ресторане «Прусский двор», в Эйслебене, вы били их железными прутьями, вырванными из ограды; тогда ты еще был на что-то годен. Тогда ты был еще крепок. За пару кружек пива и водку, что поставил штейгер, ты мог и не такого натворить. Конечно, то было давно. Нынче штейгеру Бартелю уже трудно найти таких, кто за выпивку готов на все. Советую поразмыслить над этим. Тебе уже за пятьдесят, и у тебя, как ты сам говоришь, семья. А долго ли тебе осталось жить? Шахта съела былую силу Эдуарда Бинерта. Теперь выплевываешь собственные легкие.

Бинерт и вправду сплюнул. На белом снегу осталось темное пятно.

«Ох, уж этот Брозовский, голодранец, арестант! Еще в двадцать первом угодил за решетку. Дома у него босоногие детишки с голоду пухли, а он все глотку драл, все совал свой нос, куда не следует».

Бинерт смолчал. Он чувствовал себя не в своей тарелке, как уже бывало не раз. Он сознавал, что в этом мире не все благополучно. Но скрывал это даже от жены. Ей и догадываться не следовало, что иногда он признавал правоту Брозовского. Разве инфляция не съела его гроши, накопленные с таким трудом? Все денежки, что он сэкономил за время войны и после нее? Съела, факт. И разве Брозовский не предсказывал этого? Но его старуха тогда ничего и слышать не хотела! Всю жизнь точили Бинерта сомнения. Правда, тогдашние социал-демократы не имели ни чести, ни совести, так говорили все, так что ему не в чем себя упрекнуть. А Брозовский даже коммунист, что гораздо хуже. Черт побери! И к тому же его сосед. Да разве может быть правда на его стороне?

Во время путча, в двадцать первом, полиция перерыла весь дом Брозовских. Потом они засадили его в Лихтенбург. Вот что он получил, дурак. Бинерт не любил вспоминать о том, что полицейские не обошли и его дом. И один подвыпивший громила даже сильно двинул его прикладом по спине. Тут старуха права. Им досталось только потому, что они жили по соседству с этим негодяем. И почему полиция не делала никаких различий между ними? Это и по сей день оставалось загадкой для Бинерта. Старого Келльнера они избили только за то, что он потребовал от них человеческого обращения. А этот Брозовский, много ли было проку от того, что он драл глотку за других? Одни неприятности. Бинерт похолодел. До него вдруг дошло, что Брозовский делал это не для себя. «Чепуха! Брозовский — одержимый, он без смуты просто жить не может, — подумал он. — Идиот, ведь из-за этого он даже лишился такой хорошей должности, как механик насосной! Разве он может быть прав?»

— Ты тоже скоро образумишься. В твои годы вроде бы пора, — сказал Бинерт. — Глупой башкой стену не прошибешь. Рабочий должен приспосабливаться. Мы не хозяева и никогда ими не станем. Знай сверчок свой шесток…

— Каждый в отдельности — и вправду слаб. Впрочем, у каждого своя голова на плечах. А у иного к ней и рога в придачу.

Эх, была бы под рукой палка! Брозовского часто одолевал соблазн выбить из Бинерта его тупость. Тысячи раз сцеплялись они — возле дома, в душевой, по дороге на шахту. Иногда ему казалось, что Бинерт начинает кое-что кумекать, — например, в тот раз, когда в шахте произошло несчастье с его сыном и он умер лишь потому, что не пришла карета «скорой помощи». Брозовский помог тащить носилки в больницу — за целый километр от шахты. Но потом Бинерт опять перекинулся. Во время президентских выборов он голосовал за Гинденбурга, но когда был плебисцит и дело касалось денег и претензий князей, то он оказался опять на стороне рабочих. В тот раз он даже повздорил с женой, которая вместе с монархистами из Общества королевы Луизы поддерживала династию и престол. Нет, дарить миллионы дезертировавшим монархам он не желал. И вот уже много лет Брозовский избегал Бинерта. Говорить с ним — что толочь воду в ступе…