Кризи

Спускаюсь в гостиную. Бледный свет, проникающий через витраж, рисует на паласе большой квадрат. На полу по-прежнему в беспорядке разбросаны пластинки и каталоги. В этом утреннем освещении все вещи выглядят неестественно, кажется, что мебель парит на некотором расстоянии от пола. Три Кризи на трех стенах кажутся еще больше. Три блестящих призрака. Они наблюдают за нами. Надвигаются на нас. На улице в одиночестве стоят только наши две машины, других нет. Большие уличные фонари еще не выключены, но их огни уже ничего не освещают, теперь они стали лишь дырами в небе. Я мчусь. Сам не знаю куда. Еду просто ради удовольствия, удовольствия опять слышать гул мотора. Я мог бы ехать так не один час. В конце концов я все же подъезжаю к гостинице, которая находится рядом с Палатой, где обычно останавливаюсь летом, когда квартира закрыта, а мне по делам приходится бывать в Париже. Портье немного удивлен. Я мог бы что-нибудь ему объяснить. Но не делаю этого. Предпочитаю оставить его теряться в догадках. Мне по душе такого рода перипетии.

IV

Внимание. Мне нужно быть внимательным. Ничего не упускать из виду. Не мчаться слишком быстро. Если какой-нибудь ключ и существует, то он где-то здесь. В тот день, в воскресенье, между Кризи и мной возникло какое-то сияние. Не может быть, чтобы то сияние ничего не осветило. Я говорю не о любви. И даже не о той ночи, которую мы провели с ней вместе. Я говорю о пластинках, о том мгновении, когда мы взглянули друг на друга, узнали друг друга, о том мгновении, когда мы были единым целым. Любовь — это дело несложное. В этих объятиях, в этой борьбе, в этой гонке, во время этой игры в классики, в этой сконцентрированной в одном мгновении вечности быть единым целым или, во всяком случае, поддаться той иллюзии в общем не сложно. Гораздо труднее стать единым целым во время раскладывания пластинок. В тот момент, когда мы находились между витражом и тремя плакатами, возник вопрос. Вопрос, на пороге которого мы остановились и на который дали только самый простой, самый быстрый ответ: мы занялись любовью. Возможно, этого было недостаточно. Нас ведут наши тела. А всегда ли они ведут нас правильным путем? Не встают ли они иногда между нами и той истиной, что проходит, помаячив, потанцевав, перед нами, и вот уже исчезла? Тела-то ведь грузные, а истина пританцовывает, всегда касаясь земли только одной ступней. Правда, другого ответа могло и не быть. Так же как, может быть, не было и самого вопроса. Тоже не исключено. Возможно, были только два изголодавшихся тела. Возможно, была одна только рисовка, которой мы окружаем, которой мы разукрашиваем наше желание, когда, вознесенным вдруг на вершину самих себя, нам так легко, так естественно говорить о жизни, о смерти, о том, что будет всегда, о том, чего не будет никогда, а потом, выговорившись, вернувшись в нашу рутину, удивляемся тому, что мы говорили, удивляемся тому, что сказали. Нет, я чувствую, что в тот момент, находясь рядом с Кризи, я к чему-то прикоснулся, что я оказался на пороге иного мира, на подступах к земле, которая мелькнула передо мной в тумане. Но к чему же я все-таки прикоснулся? Не знаю. Может быть, так никогда и не узнаю. Мы все играем в одной пьесе, текст которой нам неизвестен или же непонятен, где опыт бесполезен, где счастье и несчастье — всего лишь затемненные грани того, что от нас всегда ускользает: другого человека. Вот он, этот текст, я принес его, я отдаю его, с его знаками, примечаниями и фразами. Для того, чтобы другие рассортировали и расшифровали их. В моем гостиничном номере… Нет, бессмысленно говорить о моем гостиничном номере. Если ключик и существует, то он не там.

В одиннадцать часов я звоню Кризи. Говорю: «Я сейчас приеду». Она отвечает: «Будьте так любезны». Это выражение меня удивляет. К тому же Кризи говорит это совершенно нормальным тоном, и явно без малейшей тени иронии. Совсем как в прошлый раз, когда я пришел и она сказала мне: «Как мило с вашей стороны». Я заметил это еще в самолете: она иногда произносит такие фразы, которые кажутся механическими, не связанными ни с чувствами, ни с обстоятельствами. Как те куклы, что произносят, когда их дергают за веревочку: «Папа, мама, хорошая лошадка». С Кризи то же самое. Иногда. Не часто. Как если бы она была рассеянной, или как если бы она не желала утруждать себя поисками и произносила первую приходящую на ум фразу. Я приезжаю. Снежина открывает мне дверь. Потом снова берется за пылесос. На Кризи — сиреневые брюки и курточка цвета электрик в китайском стиле со стоячим воротничком. Она что-то мне говорит. Из-за гудения пылесоса слов не слышно. Своим обычным решительным шагом она направляется к розетке, выдергивает вилку и говорит: «Я должна сейчас уйти», — и вставляет вилку обратно. Я хочу ответить. Но с работающим пылесосом это невозможно. Теперь я, в свою очередь, выдергиваю вилку. Снежина опускает пылесос и, положив руку сверху, ждет с отсутствующим выражением лица, как солдат при команде «вольно».

— Вы уходите?

— Да, мне надо.

— А я? Зачем же вы просили меня приехать?