Кризисное обществоведение. Часть 2

Прежде всего реформа ликвидировала «скелет» национальной информационной системы — центральные газеты, позволяющие одновременно на всей территории страны давать людям пакет важной для всех информации. Был сразу резко сокращен доступ основной массы населения к газете — разовый тираж газет на душу населения сократился в России в 7 раз. Интеллигенцию лишили языка, доступ к аудитории остался у элиты и у массы, а специфические для интеллигенции каналы коммуникации были перекрыты. Если учесть резкое расширение «желтой» прессы, то можно считать, что в России общность тех, кто имеет доступ к «интеллигентным» газетам, сократилась в 15-20 раз. Вот описание этого процесса:

«В середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего — телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать — в том числе по социально-экономическим причинам — массовая журнально-газетная периодика как таковая (одной или нескольких национальных газет, как в большинстве современных развитых стран, в России тогда не образовалось и нет по сей день). Вот лишь несколько цифр. Например, газету “Аргументы и факты” на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58%, «Комсомольскую правду” — 7% (в 1989 году — 44%), “Известия” — 3% (прежде — 17%) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27% опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64%, к ежедневно читающим журналы — 2% (в 1990 году — 16%).

Аудитория реально читавшейся прессы — тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х — начале 1990-х годов, — в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числа), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между “оставшимися” 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум — причем именно в более образованной и урбанизированной его части — стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов» [54].

Строго говоря, в середине 1990-х годов уже по этой причине интеллигенция как система перестала существовать, остались атомизированные интеллигенты и их небольшие катакомбные группы, «споры» российской интеллигенции, ожидающие благоприятных условий для ее оживления. Это был мощный удар по культуре России — ведь ликвидация информационной системы интеллигенции означает и распад системы ее норм.

Это сразу углубило те различия, которые и раньше разделяли рыхлую общность интеллигенции на профессиональные сообщества. Вот, например, наблюдение 1993 года: «Ярко проявилось то обстоятельство, что среди интеллигенции, не занятой на производстве, в существенно большей степени представлены носители либеральных ценностей (в 1,5 раза чаще, чем в среднем по массиву)» [101].

Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис с 1960-х годов) подорвали ценностную платформу «элиты» интеллигенции — той группы, которая ее представляла. Произошла дезинтеграция, и возникли субституты разных подгрупп интеллигенции — либеральной, советской, патриотической, православной и пр. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут:

«Именно эти субституты и производят “интеллигенцию”, формируя ее представления и представления о ней: без действий институций и практических групп социальная группа “интеллигенция” как объективация позиции социального пространства не существовала бы, более того, сама позиция начала бы расплываться, исчезать (что и происходит на деле, начиная примерно с 1991 года), так как производство/воспроизводство социальных отношений, формирующих позицию, невозможно без их интериоризации, эффективного усвоения агентами, а это, в свою очередь, требует действий о стороны институций и практических групп…

Эффективность и продуктивность институций (практических групп) влияет на модус существования позиции, которую объективирует социальна группа, так что чем менее эффективна специфическая производственная деятельность институций, тем неопределеннее границы позиции социальное пространства, тем неустойчивее репродуцируется она во времени» [73].

Но в данном случае институции и субституты интеллигенции не могли быть эффективны — они погрузились в вязкую междоусобицу а затем утратили и связывающую их информационную систему. За этим стояла утрата ядра общей ценностной основы. O.K. Степанова пишет о(этом: