Крокозябры (сборник)

Дима собирался сегодня отдыхать до вечера в своем кабинете. Устал. Плюхнулся в свое любимое кресло: мягкое, гелевое, обволакивающее. Будто окунулся в море и покачиваешься на волнах. Он любил побыть в субботу один, привести мысли в порядок, повспоминать что-нибудь, составить в уме график на следующую неделю. Юбилей отца… странная история, если подумать: в детстве он его видел редко, почему-то помнит их встречи исключительно на Красной площади – они рядом идут в колонне, он в сером пальтишке, держит замерзшей рукой воздушные шарики, папа протискивается вперед, орудуя красным флажком, в глазах рябит от красного, на ГУМе, в толпе, на каких-то повозках транспаранты: «Мир! Труд! Май!», «Слава Великому Октябрю», «Народ и партия едины», – и гигантские портреты членов Политбюро, танки, гул от клина самолетов, барражирующих над площадью, все скандируют то же, что написано вокруг, а отец в этом гаме шепчет ему на ухо: «Видишь Мавозолей? Так вот знай, они извратили ленинские нормы жизни. Ваше поколение положит этому конец. Я в тебя верю». Дима не понимал, о чем речь, но чувствовал, что отец недоволен всеми, кроме него, и был этим горд. На одной демонстрации (а всего их, может, и было две) отец показал пальцем на колонну танков: «Они в 1956 году утопили Венгрию в крови». Этого Дима тоже не понял, но заинтересовался. Мама часто поминала 56-й: «Ты родился в самый замечательный год: ХХ съезд, освобождение, новая жизнь».

Мать и отец были будто из разных миров: мама пела зажигательные песни, вышивала цветы на салфетках и носовых платках, дома всегда были гости, пели под гитару, читали стихи, она периодически говорила ему про какого-нибудь мужчину из тех, что приходили чаще других: «Вот какого отца я для тебя хотела бы». Потом товарищ переставал приходить, и она говорила так про другого, но был и неизменный, в виде фотографии с автографом, который назывался Микеланджело Антониони. «Как ты на него похож», – говорила мать.

– А на отца? – неуверенно спрашивал Дима.

– Сравнил! Микеланджело – гений, умница, красавец, а твой отец – взбалмошный сухарь. И думает об одних абстракциях; о нас с тобой он по крайней мере не думает.

Мама была переводчиком итальянского кино, страшно им увлекалась, а за Антониони, как понимал Дима, мечтала выйти замуж. «Я хочу, чтоб ты стал таким же, как Микеланджело. Если все получится, мы с тобой поедем в Италию». Мама говорила, что он скоро придет к нам в гости, но он все не приходил. Хотя приезжал в Москву, и Дима долго скучал, пока мама разговаривала с ним на фестивале, а потом на съемках, ничем не закончившихся. Он, по словам мамы, был возмущен, что в его фильм вмешалась советская цензура. И уехал навсегда. А в мамином лексиконе с тех пор появилось слово «несоветский» – когда ей нравился какой-нибудь наш фильм, спектакль, актер, она говорила: «Совершенно несоветский». Может, отец правду говорил про «извращение ленинских норм жизни», только Дима, сколько ни вчитывался в труды вождя мирового пролетариата, никаких норм там не обнаружил. «Архиважно» и «Расстрелять» – Ленин запал ему этими двумя восклицаниями. А отец чем-то на этого выпрыгивающего из себя человека походил, чертами лица, жестами, обличительной интонацией. Хотя, в отличие от него, был тощ и высок ростом.

«А вот интересно, похож я сейчас на Антониони? – подумал Дима и потянулся за ноутбуком, чтоб поискать в Сети его фотографии. С той, что в детстве украшала их сервант, соотнести себя уже не мог, та навсегда оставила его подростком. – Ну что ж, чем-то и похож. По крайней мере больше, чем на отца». Дима пошел в мать: в ее внешности было что-то цыганское, а может, итальянское – очи черные, темперамент, ямочки. Но она была родом с Западной Украины, масть оттуда. Дима жил под ее фамилией, отцовскую брать даже и не думал. Не только потому, что она, мягко говоря, неблагозвучная: до 1989 года, когда умерла мама, отец практически не присутствовал в его жизни, а потом – будто препятствие с пути убрали, хотя препятствия на самом деле не было – отец стал названивать чуть не ежедневно, приезжать, интересоваться. У Димы было, правда, неприятное подозрение, что он стал нужен отцу тогда, когда стал хорошо зарабатывать, но он эти мысли гнал. Отец, в отличие от него, обнищал с приходом дикого рынка, и Дима помогал как мог. Появление отца не то что замещало собой потерю матери, но было облегчением, чувством, что его еще питают корни, что он не сирота.