Крокозябры (сборник)

Без Вили ему предстоит жить целых девятнадцать лет. Три года он пьет горькую в своей коммуналке, горе его утроилось: дочь от него отвернулась и не разрешает видеться с внучкой. Хорошо, что иногда Маше нужна его помощь, и она сменяет гнев на милость. Хорошо, что есть работа: друг Гефтер заведует сектором в Институте истории, Илья ушел туда из ИМЭЛа сразу после снятия Хрущева. Его друзья-«новомирцы» теперь в опале, Илья больше не пишет статей, в институте отчитываться тоже нечем, но все входят в его положение. Пока сектор вообще не закрывают в 1969-м, чтоб избавиться от Гефтера, которого Брежнев записал в диссиденты. Илья ненавидит Брежнева. Последнее, что этот негодяй успел сделать перед смертью, — отобрать дачу, памятник их некогда счастливой и дружной семье.

В 1968 году умирает академик Юдин, с которым Виола и Илья сдружились в Пекине. Там их семьи настигла беда: жена Павла Федоровича умерла, а жена Ильи заболела. Юдин женился на своей секретарше Клаве, в 1965-м умерла Виола, теперь они, два вдовца, Илья и Клава, оказались соседями: оба на Ленинском, Илья Сергеич в коммуналке, Клавдия Ивановна в четырехкомнатной квартире. Так пятнадцать лет вместе и прожили — в академической квартире, разумеется. В коммуналку Илья только наведывается пить горькую. Все постепенно улеглось: внучка его не разлюбила, они часто видятся, Илья стал профессором, преподает в Институте культуры, по субботам ездит на Новодевичье к Виле. Сажает цветы, поливает, пропалывает, протирает стелу, сидит на скамеечке.

Последний день рождения бабушки, 21 мая 1965 года. Все знают, что он последний, а я не знаю, потому что в мои десять лет жизнь вечна, и само понятие «последний» — это, например, последний урок на сегодня, а завтра утром снова в школу. Мы переезжаем, как всегда в конце мая, на дачу, и тут происходит невероятное. Дед открывает ставни внизу, на втором этаже снимает фанерный щит с лоджии, которая у нас называется «ниша», и — о ужас! — за этим плотно прилегающим щитом, в нише, лежат мертвые птицы. Одна из них еще жива. «Они не могли оказаться внутри», — сдавленным голосом говорит дед, мама поскорее уводит бабушку в дом, все, кроме меня, знают примету. Я грею в ладонях еле живого птенца, и кажется мне, что в этом колотящемся сердечке заключена бабушкина жизнь. Я пытаюсь спасти птенца: отпаиваю водой, достаю пшено из буфета, но он не может вернуться к жизни. Дачный сезон открылся так тягостно, что мы возвращаемся в город.

Бабушка объявляет, что хочет отправиться вдвоем со мной в путешествие по Волге. От Москвы до Астрахани и обратно, 24 дня на теплоходе. Мама и дед чуть не падают в обморок: какие путешествия в таком состоянии? Они оба знают, что бабушка человек ответственный, но это же чистой воды авантюра! У нее уже случаются потери сознания — метастазы в мозг, она не может без уколов, ну и… любая минута может стать для нее последней. «Уколы — вопрос технический, — говорит бабушка, — договорюсь с медсестрой на теплоходе. А за нас с девочкой не волнуйтесь. Это будет наше прощальное путешествие. Я покажу ей Волгу, всю целиком, до Каспия, мы побудем вдвоем, а потом вернемся». Дед и мама в растерянности: нельзя отказать в последнем желании и нельзя отпускать. Но бабушка и не спрашивает разрешения: она решила, и мы с ней поднимаемся по трапу на белый трехпалубный теплоход. Мама с дедом машут нам с причала.

Мы выходим в Угличе, Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, Куйбышеве, путешествуем по русской истории и везде покупаем набор открыток. Вечером я их рассматриваю, мы пьем чай, у нас в каюте две чашки и кипятильник. Ночью я сажусь на постели, переворачиваю чашку и что-то бормочу. Бабушка просыпается, спрашивает, почему я не сплю, а я сплю, я ее не слышу. Неожиданно я стала лунатиком. Но это не совсем так: во сне я поворачиваюсь направо, а там белый лебедь, поворачиваюсь налево — там черный, я между ними и должна что-то сделать, потому что они приплыли за моей бабушкой. Это не простые лебеди, что-то решается в этот момент, я должна выбрать белого или черного и не знаю, как быть, это и выталкивает меня из постели. Бабушке становится хуже. Мы выходим в Саратове, она вдруг опускается по стенке и сидит неподвижно. Я не пугаюсь — глажу ее по голове, обнимаю, и она открывает глаза. Мы возвращаемся на корабль. Ей делают укол, я сижу возле нее, пока она отдыхает, мне не скучно, потому что мы разговариваем молча, слова нам даже и не нужны. Это общение отличается от обычного, домашнего, наше путешествие я воспринимаю как важную и торжественную церемонию. В Волгограде сорокаградусная жара, чтобы попасть в город, надо подняться по высоченной лестнице. На ступеньках бабушка опять теряет сознание. Во всякой другой ситуации я бы стала звать на помощь, просить людей вызвать «скорую», но здесь история особенная, здесь никто не поможет: мы с бабушкой провожаем друг друга, посторонние только помеха.