Крокозябры (сборник)

— У меня много дел, — Федор мямлил, стараясь побыстрее свернуть разговор. Отец звонил все реже, а однажды совсем перестал — поругались. Федор сорвался и выпалил все свое раздражение. Произошло это потому, что отец стал читать ему нотацию: что вот у него юбилей, семьдесят пять лет все-таки, и мог бы сын раскошелиться хотя бы на один этот звонок, поздравить родного отца, мог бы с Ильей хоть открыточку передать — тот вон специально приехал, подарил массажное кресло, в него садишься, а оно вибрирует, это очень полезно, он просто счастлив, что на старости лет обрел такого заботливого сына…

— И вообще, что ты за человек, Федька, ничего у тебя в жизни не остается, ни дела, ни семьи, всё — как корова языком слизала.

— То-то у тебя много остается, — вспылил Федор. — Тебе что, когда-нибудь моя жизнь была интересна? Только и слышал от тебя что поучения и упреки: дурак, что бросил институт. Ах, исключили? Значит, совсем дурак. Дурак, что косишь от армии. Ах, у тебя диагноз? Тем более дурак, здоровье не бережешь. «Дурак» и «отца позоришь» — вот что я слышал от тебя чаще всего. И ведь как ты обличал американский империализм, как испугался, когда увидел у меня Оруэлла? Не за меня испугался — за себя, что тебя на какой-то там конгресс не пустят. И в один день переродился, разлюбил советскую родину и влюбился в загнивающий капитализм? Из КПСС-то не забыл выйти?

Поговорили, в общем. А потом еще Илья выговаривал Феде за то, что попал из-за него в дурацкое положение. Подарил отцу от имени обоих массажное кресло, а тот говорит: «Нет, вот Федька позвонит поздравить, тогда поверю». И на следующий день вдруг сказал, держась за сердце: «Нет, Илья, ничего он мне не дарил, и не говори мне о нем больше». Что произошло, Федя?

— Ничего, просто мы расставили некоторые точки над i.

Потом Илья звонил время от времени:

— Еду к нашим, передать от тебя что-нибудь?

Федор вообще-то переживал, думал иногда — может, позвонить или письмо написать? И написал. Вспомнил все хорошее. Отец его когда-то от тюрьмы спас, взяли Федора однажды за наркотики, было дело, тянуло на срок. Ну и… в общем, не совсем справедлив был Федор в этом разговоре. И что не поздравил — может, и неправ. Присовокупил к письму подарок: собственноручно вырезанную из красного дерева ленту Мёбиуса. Показал Илье.

— Что это за загогулина? — спросил тот.

Федор терпел, претерпевал Илью, но весь этот американский отсек в его голове был постоянной мигренью, которая мучила, он пытался понять почему и пришел к выводу, что все дело в фальши самой ситуации: он там лишний, чужой, но формально — сын, брат, пасынок, и ему должны улыбаться, как все всегда улыбаются в Америке, а он должен слать в ответ воздушные поцелуи. На письмо отец не ответил. Илья в очередной раз позвонил, сказав, что отец благодарит.

— Как он там? Все еще бегает бегом от инфаркта?

— Это и тебе не помешало бы, брат, — своим тихим голосом прошелестел Илья, сделав перед словом «брат» едва заметную паузу. Стоит, ох стоит это ему труда, называть меня братом, подумал Федя, но — «надо, Федя, надо». Это так часто повторяемое присловье сам себе Федя никогда не адресовал. Наоборот, как только возникало это ненавистное для него слово «надо», он отвечал: «не надо». Просит душа или ее воротит — единственный неизменный критерий, которым руководствовался Федор в течение всей жизни, а его немногочисленные попытки делать над собой усилие всегда проваливались. Наркотики — да, неприятное воспоминание, но это ведь тоже «душа просила», он такой по жизни, наркоман.

Только с тех пор наркотики у него стали другими, вытяжками не из кактусов и маковых головок, а из самой жизни, «легальными». Потому со всем, со всеми и расставался легко, что все было лишь наркотиком, иллюзией, возникавшей, пока не кончалось действие. Федор не верил в прочность и материальность жизни, он всегда, в сущности, воспринимал мир как мир ду́хов, воплощающихся только ради наглядности, зрелищности игры. На компьютерные игры Федор, само собой, подсел, когда они появились, но теперь остыл: натренировался, теперь использовал опыт в играх с реальными ду́хами.

Американский отсек благополучно захлопнулся, отделился. И вдруг снова забурлил. Илья позвонил в страшной ажитации:

— Ты должен немедленно вылетать, у отца обширный инфаркт.

Ага, добегался-таки.

— Я не полечу, — Федор сказал это с не свойственной ему резкостью в голосе.

— Как не полетишь? — Илья оторопел. — Ты понял, что я сказал? Положение серьезное.

— Я не врач, — продолжил Федор в том же тоне, — а мое присутствие вряд ли его обрадует. Тебе он будет рад гораздо больше.

И вдруг Илья — такой всегда до неестественности вежливый и обходительный — сказал:

— Какая же ты все-таки скотина!