Крокозябры (сборник)

Я жила у своей учительницы, потом у маминой подруги. Немного у папы — с другой парой бабушек-дедушек, — сначала у них дома, потом на их даче, было ясно, что это не мой дом и не моя дача. Я даже и называла папиных родителей по имени-отчеству, не дедом и не бабушкой. На попечение ДС меня ни разу не оставили. В людях я чувствовала себя плохо, причем одинаково плохо во всех местах. Потому что — не дома и не в гостях, а в роли сиротки-приживалки. Если в жизни до бабушкиной смерти я была центром мироздания, то теперь в мгновение ока превратилась в лишний, ненужный, обременительный предмет, который не знают куда пристроить, чтоб не мешал.

Возвращение домой было собачьей радостью. Я виляла хвостом, прыгала; думаю, что именно такие чувства испытывают собаки — бесконечной благодарности. Правда, мама стала просить меня уходить из дома, часов на несколько, и чаще всего я шла за угол, в гости к ДС. Мы стали друзьями. Некогда он был блестящ и задирист, по нему и сейчас это было видно, отблеск остался. Он был из Ленинграда и говорил «что», а не «што», как москвичи. Он учился в Тенишевском училище, где литературу ему и сидевшему с ним за одной партой Дмитрию Шостаковичу преподавал Юрий Тынянов. Потом он стал литературным секретарем Чуковского, с которым оставался дружен до смерти, возил и меня к нему, но не особенно удачно: друг детей Чуковский отнесся ко мне как к маленькой девочке, которой я и была в действительности, но мне в мои одиннадцать лет это показалось обидным.

У меня развился жесточайший комплекс, что ребенок — это человек второго, даже десятого сорта, втайне я надеялась, что у меня на лбу возраст не написан. Вот другая детская писательница, ныне забытая Александра Яковлевна Бруштейн («Дорога уходит вдаль»), к которой я захаживала после уроков, оказывала мне эту честь: мы общались на равных, стар и млад, точнее, она поняла, что меня надо принимать за взрослую, чтобы я себя чувствовала человеком. Самоупоенный Корней Иванович, чьи детские стихи я полюбила лишь когда выросла, считал, что игрушки и книжки-раскраски должны были меня отвлечь на все то время, которое он проводил за беседой с ДС и моей мамой. Но я шла в библиотеку, где книги были систематизированы, и раз обнаружила там Гашека. Его постоянно цитировал мой папа: «Аналогичный случай произошел с моей козой в Чешских Будеёвицах». Это было к тому, что о чем ни заговори, с каждым происходило нечто подобное. Бабушка как-то подчеркнуто обходила Гашека молчанием, и «Похождения Швейка» все не попадали мне в руки. Наверное, книги у Чуковского стояли не по алфавиту, а по странам, потому что там же я обнаружила Чапека, наткнувшись на «Войну с саламандрами». Когда Чуковский на прощанье погладил меня по голове, как бы опять обратившись ко мне как к маленькой, я спросила: «А кто такие саламандры?» — и была уверена, что мой вопрос покажет ему, насколько я взрослая.

ДС был театральным критиком, пока его как «космополита» не отправили в ГУЛАГ, где он мотал срок до хрущевской оттепели, так называемой реабилитации. Меня бесит это слово, как и другие термины российской оборотнической государственности: реакция, реформа, перестройка, прогрессивное человечество. Здесь все покрыто ряской тайны; террористы, вожди, враги и герои бесконечно меняются ролями, и теперь уж ясно, что ничего не изменится до скончания моей неуклюжей страны. Выйдя из лагерей, ДС встретил мою маму. Не знаю, связан был ее развод с этой встречей или нет, мне кажется, что связан. Мама была настроена на карьеру, «пацан» папа не мог ей дать решительно ничего, а у ДС была репутация с «тех» времен (он был на шесть лет старше моего деда), ореол реабилитированного, в театральном мире он знал всех и вся, мог помочь моей маме и действительно помогал. Даже ходили слухи, что он пишет за нее книги, ее это очень злило. В книгах он, безусловно, помогал — советом, обсуждением, правкой, но не это было главное: театральные столпы Москвы и Ленинграда были его хорошими друзьями. Он и сам нуждался в помощи: лагерь дезориентировал его, произошедшая перестройка-оттепель полностью сменила стиль, язык, пришли другие темы, чувства. Он был обломком ушедшей эпохи. Бабушка пришла на помощь ДС, она-то как раз из эпохи не выпала: «возвращение к ленинским нормам жизни» (формулировка вроде горбачевской «свежий ветер перемен») ее радовало. С нее только что сняли обвинения в троцкизме: троцкизм и ленинизм были синонимами и эвфемизмами для обозначения старых большевиков — тех, кто делал революцию, тех, чьим кумиром был Ленин и никогда не стал Сталин.