Кронштадский лёд

С мамой повести разговор о том, что ее вот уж неделю тревожило, Капа не решалась. Видела, как мать обеспокоена. Как она бормочет молитвы и крестится, уставясь на угол, в котором раньше висела икона. Эту потемневшую от времени икону отец снял года два назад… или три уже?.. ну, когда объявили, что бога нет, а религия – опиум, придуманный эк… плук… ну, угнетателями народа… Что такое опиум, Капа не знала. Но очень было жалко маму, как она плакала, когда отец собственноручно снял икону из угла, в котором она сто лет висела. Вон, обои на стенах кругом выцвели, а под бывшей иконой они как новенькие… такой коричневый квадрат… «Что поделаешь? – сказал тогда отец. – Не плачь, Тася. Надо сполнять, что власть приказывает».

Власть – она всегда со стрельбой. За нее всегда дерутся – разве не так? Вон – захотели в Кронштадте власть поменять, «третью революцию» сделали, как Терёша говорил, чтобы в совете не одни только коммунисты сидели. Так нельзя! Целая армия, говорят, по льду пошла на Кронштадт – и вот стрельба…

Весь день стрельба не умолкала. К вечеру усилилась и вроде приблизилась. Сквозь разбитое окно в комнату втекал холод. Федор Матвеевич завесил окно старым одеялом, но все равно было холодно. И электричества не давали.

Зажгли керосиновую лампу. Света от нее было, казалось, меньше, чем теней. Редкозубов ватную куртку надел, а женщины закутались в шерстяные кофты. Сидели в полутьме, слушали стук пулеметов. Ждали… а чего ждали?

– Что же будет, Федя? – спросила Таисия Петровна.

– Не знаю. – Он подумал и добавил: – Что будет, то и будет.

Молчали. Слушали.

– Летом Клава звала к ним в Шую, – сказала Таисия Петровна. – Вот и надо было поехать. – Она вздохнула.

– Ну и что там в Шуе? Пироги с капустой? Голь перекатная… У них Шуя, а нам… – Редкозубов удержался от окончания фразы.

Капа подумала: да, жалко, что не поехали. Тетя Клава, мамина сестра, добрая… своих детей нету, так она к ней, Капе, как к дочери… Ездили в Шую однажды, она, Капа, совсем маленькая была. Тёти-Клавин муж, машинист, как-то раз привел ее на станцию и поднял в паровоз, показал там все, она потрогала блестящие ручки – интересно!

Только Капа вспомнила шуйский паровоз, как раздался стук в дверь. Кто-то стучался с улицы. Федор Матвеевич встал, пошел было открывать, но Таисия вскрикнула:

– Нет! Не ходи, Федя! Мало ли кто там…

А стук усилился – кулаком, что ли, бухали в дверь.

Капе вдруг в голову будто стукнуло – сорвалась, бросилась из комнаты, мать не успела удержать. Темным коридором пробежала Капа, ключ повернула, засов отодвинула, распахнула дверь – и кинулась с криком «Терёша!» в его объятия.

Терентий целовал ее, целовал. Крепко держал – словно в спасательный круг вцепился.

Редкозубов с лампой в руке выбежал в коридор, а за ним Таисия.

– Вот какой гость! А ну, зайди! – крикнул Федор Матвеевич. – Хватит целоваться!

Вошли в комнату. Терентий огляделся, будто опасаясь чего-то.

– Ну? – Федор Матвеевич поставил лампу на стол. – Чего дышишь? Гнались, что ли, за тобой?

– Никто не гнался…

Терентий только на Капу смотрел, только ее видел. А Капу мать за плечи обхватила – обороняла своенравную девочку от неясных угроз – от войны, от стрельбы за окном, да и от военмора этого, с непозволительными его поцелуями…

– Кончилась ваша буза? – вопросил Редкозубов. – А? Побунтовали, коммуну прогнали. А она со льда пришла и хвать вас за жопу! А? Чего молчишь?

Терентий выпрямил позвоночник и, пройдясь мрачным взглядом по Редкозубову, сказал, будто выталкивая из горла трудные слова:

– Где вы коммуну видели? Расстрелы только… отбираловка… вобла вонючая… Не буза была – хотели, чтоб жизнь по правде… Они с нами говорить не схотели… Лед кровью залили…

Помолчали немного. Неутомимо стучали за окном пулеметы. Редкозубов трехпалой десницей потеребил волосы на макушке.

– Ну? – спросил тихо. – Что ж теперь будет?

– А то и будет, что было. – Терентий опять на Капу уставился. – Расстреливать будут. А я… ну не хочу к стенке… Ухожу… Вот, проститься пришел…

– Куда уходишь?

– В Финляндию… больше некуда…

– Терё-о-оша! – вскрикнула Капа.

Вырвалась из рук матери, бросилась к Терентию. Со всей нежностью, на какую был способен, он целовал ее, плачущую.

Родители смотрели, оцепенев.

– Прости, – проговорил Терентий сдавленным от горя голосом. – И вы простите… Счастливо оставаться…

Поправил вещмешок за плечами, шагнул к двери.

– Обожди! – крикнула Капа.

Метнулась в смежную комнату, принесла оттуда фотокарточку на твердом картоне.

– Вот… возьми… на память, – сказала сквозь слезы.

Надвигалась ночь. Уже почти сутки шел штурм Кронштадтской крепости. Переутомленность обеих сторон была страшная. Бой то затихал, захлебывались пулеметы на углах улиц, то вспыхивал вновь. Ожесточение рвалось огнём из раскалённых пулемётных стволов. Ненависть обрушивалась осколками снарядов и ручных гранат.

Никак не могла остановиться разгулявшаяся по России война своих против своих.