Кронштадт

— Ты, морячок, не очень покрикивай, — сказал пожилой ефрейтор. — Чего кричишь-то? Всю ночь, что ли, нам не куримши плыть?

— Потерпи до Рамбова, отец. А там смоли, пока не посинеешь. Братцы! — возгласил боцман. — С Мариуполя есть тут кто?

— Нету с Мариуполя, — раздались голоса. — Не держим таких… Чего мы не видали в Мариуполе?.. С Мотовилихи есть — подойдет?

— Мотовилиха! — ворчал Кобыльский — Вот и сидел бы в своей Мотовилихе, чем здесь толкаться с автоматом. Стой и не дыши, Мотовилиха!.. Это ж надо — весь декабрь возим мы вам, возим, почти что целую дивизию перевезли — а хоть бы одна душа с Мариуполя…

Отгрохали последние сапоги по сходне. Погрузился батальон, набился в тесные корабельные обводы — и, плотно спрессованный, ворочался, пошучивал, подремывал, поругивался, покуривал тайком в тесноте.

— Товарищ командир — крикнул снизу Толоконников. — Погрузка закончена.

— Добро, — шевельнул Козырев замерзшими губами.

Сквозь ночь и лед пробивается по Невской губе караван судов. Головным идет «Гюйс» — идет малым ходом, раздвигая форштевнем густой студень ледяного крошева. Дымится черная вода в полыньях.

— Боцман! — кричит Козырев с мостика в мегафон. — Смотреть за винтами!

— Есть! — гаркнул Кобыльский.

Он стоит у кормового среза, отпорным крюком выталкивает льдины, то и дело сующиеся в кильватерную дорожку, к винтам.

— Заместо ледокола уже стали, — ворчит боцман. — Весь корпус побьем к едреней фене… Клинышкин, куда смотришь!

— Вижу, вижу… — Клинышкин, тоже стоящий на юте, отталкивает отпорником здоровенный обломок льда со своей стороны кильватерной дорожки. — Вот мы его… Ишь какой прыткий… В-вот мы его!

Позади осталась темная пристань у «Каната», пройдена Малая Нева. Караван медленно тянется по Морскому каналу, которому в эту зиму не дали замерзнуть корабли. Теперь вокруг — широкое ледовое поле, всхолмленное торосами. И обжигающий ветер слева.

— Где будем встречать Новый год, Андрей Константиныч? В Рамбове? — спрашивает замполит Кругликов, стоящий рядом с Козыревым у переговорных труб.

Старший лейтенант Кругликов молод, белобрыс и полон комсомольского задора. «В темпе марша!» — любит он употреблять это выражение. И еще: «На полный накал!» Так и требует на комсомольских собраниях, чтоб работа шла на полный накал. Кажется, за ним уже утвердилась на корабле кличка: «Полный накал». Кругликов спортсмен — волейболист и городошник, с его легкой руки полкоманды «Гюйса» пристрастилась на стоянках к благородному занятию — сшибать метательной палкой расставленные городки. К командиру тральщика Кругликов полон искреннего почтения.

— Не нравится мне лед. — Козырев всматривается в ледяное поле по курсу корабля. Фарватер впереди здорово затянуло, подморозило. Как бы не застрять… — Новый год? А что?

— Так уже тридцать первое пошло.

— Да… Тридцать первое… Не знаю. Если быстро разгрузимся, то сразу пойдем на Лисий Нос. Там, может, и встретим.

— Жаль, что не в Кронштадте.

— А что такое? — покосился Козырев на юного замполита. — Зачем вам в Кронштадт?

— Мне-то не надо, — пожимает Кругликов спортивными плечами. — Мне все равно… Это вам, Андрей Константиныч, насколько я понимаю, в Кронштадт надо поскорее.

Козырев не отвечает.

Надо, ох как надо ему в Кронштадт! Так надо, что хоть прыгай на лед и беги… Только об этом и думает с позавчерашнего дня, когда перед выходом в очередной рейс отвел Надю в роддом. Надя бодрилась, улыбалась ему белыми губами, но он-то, бережно ведя ее по обледенелым улицам, видел, что ей плохо. Кружилась у Нади голова, тошнота подступала… Трудная беременность… Блокадная дистрофия не проходит бесследно…

Может, она в эту самую минуту… А меня нет рядом… прыгнуть на лед и бежать во всю мочь…

— Смотреть за винтами, боцман! — кричит он, обжигая губы о жесть мегафона.

А незадолго перед этим на второй этаж роддома поднялась Рожнова. Она в мужской краснофлотской шапке, в старом пальто с жестким воротником, сделанным (как подшучивал ее муж мичман Анастасьев) «из собачьей шкуры прошлого века». Пошла твердыми шагами по коридору, поглядывая на номера белых дверей, и тут как раз нужная ей дверь раскрылась, оттуда вышла пожилая сутулая нянечка, шаркая теплыми тапочками.

Рожнова всех в Кронштадте знает. И ее, понятно, знает все население старшего возраста.

— Здрасьте, Марья Никифоровна, — улыбается нянечка, удивленно тараща выцветшие глаза. — Зачем к нам пожаловались?

— У вас тут девушка рожает… ну, женщина, — поправилась Рожнова. — Козырева Надежда.

— Рожает, рожает, — мелко кивает нянечка, — да вот не родила еще. К ней нельзя, — поспешно добавляет она, видя, что Рожнова взялась за ручку двери. — Врач у нее.

— Понятно, Саввишна. — Рожнова подула на озябшие руки. — А как у нее самочувствие?

— Да что ж, как все первенькие, так и она… Слабенькая, конешное дело, ну ничего… Врач-то у нас — Лидия Петровна, сами знаете…

— Знаю, знаю.

— Уж мы-то с ней, с Лидой Петровной, столько приняли детишек — на пол-Кронштадта будет. Уж сколь я их-то, новорожденных, по головкам перегладила! Вот мозоль с ладони не сходит.