До января 1942 г. Кронштадт получал электроэнергию от «Ленэнерго» регулярно, но затем энергоснабжение прекратилось. Электроэнергию вырабатывали только свои турбогенераторы, но и они работали с перебоями из-за нехватки топлива. Работавший в годы войны диспетчером Я.Е. Гусев вспоминает: «Топлива для котлов электростанции не хватало, добывать приходилось, где предоставлялась возможность. Возили топливо с вышедших из строя кораблей, резали банки со смазочными маслами, приходилось топить котлы дровами»[518]. Электростанция, как и весь город, страдала и от артиллерийских обстрелов. За годы войны на ее территорию упало около 50 снарядов. 15 октября 1942 г. прямым попаданием снаряда в машинном зале у турбогенератора № 1 были убиты турбинный машинист Андрюшин, электрик-матрос Филимонов, телефонистка Сивенкова. На месте их гибели установлена мемориальная доска[519].
Карточную систему в Кронштадте ввели 18 июля, но, как и в Ленинграде, нормы постепенно сокращались, и до 25 декабря 1941 г. хлебный паек уменьшился с 800 до 250 граммов рабочим и 125 граммов служащим, иждивенцам и детям.
Свои воспоминания о военном Кронштадте записала Р.В. Харламенко, большую часть жизни прожившая в этом городе: «Мама работала на прачечной фабрике. Белье на этой фабрике стирали для воинских частей. Тетя работала на швейной фабрике при Морском заводе. На швейной фабрике шили военное обмундирование. Весь Морской завод работал на военные нужды. Этот завод и старались разбомбить немцы. Люди, идущие утром на работу, не знали, вернутся ли они вечером домой. Да и жилые дома тоже обстреливали. Так что вечером и дома-то могло не быть. Мама и тетя работали. Вечером они рассказывали, куда за день попали бомбы. Бабушка, брат и я оставались дома. Но брат большую часть дня был вне дома. О его делах я ничего не могу сказать – не знаю. Нам с бабушкой и мамой было наказано по тревоге спускаться в бомбоубежище. Бомбоубежища находились в подвальных помещениях домов. Но я то ли по глупости, то ли по привычке к бомбежкам, как потом рассказывала мне мама, уговаривала бабушку не ходить в бомбоубежище, и говорила: „Что будет, то будет“. Бабушка, считая, что можно верить интуиции ребенка, оставалась со мной в квартире. И нас, как говорится, Бог миловал – снаряды облетали нас, в стены нашего дома попадали только осколки от снарядов.
<…>
В нашей семье в дни блокады от голода умерла бабушка. Однажды маме удалось где-то достать горсточку пшена. Радостная, она пришла в тот вечер домой. Собрав остатки дров, разожгла в печке огонь. Поставила туда котелок, чтобы сварить кашу. Бабушка попросила ее варить кашу как можно жиже, чтобы больше было. Бабушка уже была истощена до такой степени, что с кровати не вставала. Мама подвинула бабушкину кровать ближе к печке, так как в комнате было ужасно холодно. И все ждали кашу. Но когда каша была готова, то бабушка уже умерла, каши она не дождалась.
Умершую от голода бабушку мама завернула в простыню и зашила. Ходили по улицам машины, собиравшие мертвецов (как теперь забирают мусор). Вынесли бабушкино тело и мы на такую машину.
Смерть ходила за всеми по пятам, кого где заставала.
Многие умирали прямо на улице. У идущих рядом людей не было силы, чтобы оттащить мертвых хотя бы в сторону.
Перешагивали через трупы и шли дальше. Хоронили всех в братской могиле.
После войны моя мама много плакала на такой могиле, как бы считая себя виноватой перед своей матерью, что похоронила даже без гроба.
Но в войну, в блокаду, редко кому удавалось похоронить своих близких в гробах. Земля принимала ленинградцев в любом виде.
Как только появилась возможность эвакуировать из блокадного Ленинграда людей, стали вывозить женщин и детей.
В июле 1942 года нас посадили на баржу и стали переправлять на Лисий Нос. Немцы бомбили эти баржи, и некоторые из них ушли под воду вместе с маленькими пассажирами и их матерями.
Нам повезло – наша баржа доставила нас на берег. Там в лесу мы и ночевали. Очень много комаров было в то лето. Даже это было против нас. К утру мама ужаснулась, глядя на меня, так как лицо мое распухло от укусов комаров.
Дальше мы ехали в товарных вагонах…»[520].
Еще одна жуткая подробность из воспоминаний Р.В. Харлампенко: «…дети ловили удочками рыбу. Почему-то попадалась на детскую удочку чаще всего маленькая, величиной с кильку, рыбка колюшка. Она была жирная, но внутри ее был солитер. Солитера удаляли, а потом рыбешку пропускали через мясорубку. Рыбка проходила в пищу прямо с косточками. Котлетки были очень питательные. Это была большая поддержка».
В память об этих страшных месяцах в Кронштадте установлен памятник этой маленькой рыбке, спасшей не одну жизнь.