Крошки Цахес

“Кто из вас читал Шекспира?” Она спросила по–русски и посмотрела холодно. Поднялась Федина рука. Взгляд остановился на нем, но не потеплел. “Что именно?” Рука опустилась и щелкнула пальцами. “Как это…? — беззвучное пощелкивание. — „Ромео и Джульетта"”. Он вспомнил название и улыбнулся. “Это все?” Стояла ужасная тишина. Она обращалась к нему одному. Остальные затаились. Она смотрела на него так, как будто нас, не читавших и этого, ее презрение не касалось. Мы были вне поля ее презрения. “Останешься после урока”. Федя встрепенулся и смолчал. “Пол должен быть чистым. Вы знаете, что такое чистый пол?” Теперь она обращалась к остальным. “Кто дежурный?” — она спрашивала. Я поднялась. “Как на корабле”, — она вынула из кармана белый носовой платок, стремительно нагнулась и провела. Развернула и показала . Мне. Серый след на белом. “Тебе понятно?” Теперь она разговаривала только со мной. Мне было понятно. Она скомкала платок и заговорила по–английски. На математику Федька вернулся к самому звонку. Я провожала глазами. Он заметил и согнал улыбку, как будто именно от меня должен был скрывать свое новое счастье.

После уроков я нашла тетю Валю и выпросила порошка. Она повела меня в подсобку под лестницей. Там стояли новые ведра и новые швабры. “Чего мыть–то?” — “Голубой кабинет”. — “Ведро–то там есть?” — “Нету, и тряпка рваная”. Она протянула ведро. “Порошку немного сыпь — не отмоешь”. Она рвала мешковину. “А нету щетки какой–нибудь? Там на стенах еще написали, тряпкой не оттереть”. Голубые стены были чистыми. Никто бы не посмел. “На. Посыплешь порошка на мокрую , щетиной потрешь и сразу чистой водой. Не жди, пока засохнет”. Она показала как. “На–ка еще швабру”. Новую швабру она подарила мне от себя. Старое ведро и тряпки я подбросила в туалет. Притащила теплой воды — целое ведро. Отодвинула парты. Обмакнула щетку и нарисовала мокрый квадрат — метр на метр. Сыпанула порошка из плошки, встала на колени и принялась оттирать. Терла и макала, терла и макала. Стирала сухой тряпкой. Так меня никто не учил. Из–под желтых разводов проступала ослепительная сухая голубизна. Волосы выбивались из косы и лезли в глаза. Я отводила мокрой рукой. Вода в ведре темнела после каждого квадрата. В туалете я сливала грязную, мыла ведро и набирала чистой. Пять, шесть, сбиваясь со счета. За спиной в коридоре было тихо. Я допятилась до двери и разогнулась. Спину ломило. Ослепительное сухое сияние. Дверь скрипнула. “Ты еще тут? Домой–то собираешься? Мне запирать”. — “Вот, отмыла”. Уборщица огляделась. “Отмыла, и хорошо. Теперь закругляйся”. Она закрыла дверь. Я сняла туфли и пошла босиком. Все было сухо. Мой пол — чистый, как постель. Я легла и вытянула ноги. Ни одного подтека. Закрыв глаза, я думала о том, что теперь бояться нечего. Теперь я могу прочитать Шекспира.

После урока она кивала Феде. Это означало, что после уроков он идет в голубой кабинет. Иногда она не кивала — не обращала на него внимания. Тогда Федя шел к двери, оглядываясь, ждал, что кивнет. В такой день он не приходил. По пути домой мы с Иркой обсуждали. Федька молчит и ходит гоголем. Ирка уже прочитала. Шекспир нашелся дома, правда, не Ромео, а Гамлет. Обещала выпросить у родителей и принести мне. Вчера Ф. позвала Мишку Дудинцева. Ничего он не читал, просто сидит с Федькой за одной партой. Ирка злилась. Я не смела. В понедельник на уроке Ирка подняла руку и сказала, что уже прочитала “Гамлета”. Ф. выслушала безразлично. Родители книжку дали. Перевод Пастернака.

Порошок, который я выпросила, кончился. Щетку я сама унесла домой еще в тот раз. Дежурные мыли тряпками и не каждый день, только тогда, когда Федя с Мишей не приходили. Мне это было на руку. К моему дежурству голубой пол снова стал желтоватым. Теперь я всегда носила в портфеле порошок и щетку и ждала.

Она кивнула мне во вторник. Наступал мой день. После уроков я пришла. Она сидела в углу и писала. Я сдвинула парты и выложила щетку. Притащила ведро воды. Снова, как и в прошлый раз, — квадратами от окна. Шур, шур, сыпала порошок, терла, смывала, носила воду — квадрат за квадратом. Колени сырели. Она не смотрела в мою сторону, просто сидела и писала. Я доползла до угла, она поднялась и перешла к окну. На вымытом отпечатались ее следы. На коленях я проползла за нею и вытерла насухо. Все было чисто. В туалете я вылила последнее ведро и посмотрела в зеркало. Красное лицо, растрепанная голова, темные пятна на коленях. Я вернулась и поставила ведро в шкаф, щетку засунула в ведро. Носить с собой бесполезно. Если бы я посмела, я бы заплакала. Она поднялась и вынула белый платок. Я ждала, что теперь она нагнется. Мне это было все равно. Она не нагнулась. Я стояла у двери. “Садись”. Я мыла два часа. Это было ее первое слово. Я села за свою парту и спрятала красные руки. Она открыла проигрыватель и вынула из конверта пластинку. Свела брови, подняла иглу, опустила медленно и вышла на середину.