Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу

Следующие два дня были самыми прекрасными за всю ту зиму. Горы вокруг Женевского озера напомнили мне театральные галереи, пейзаж стал цветной декорацией, а озерная гладь обернулась блистающей сценой. Но все то время, пока я обходил озеро, в душе росло желание снова подняться в горы. Альпы были близко, Италия – рядом, и я уже представлял, как за час одолею сотни километров до границы.

Неподалеку от порта раскинулись парки: их аллейки заледенели, а детские площадки укрыл снег. Были там и виллы, отделанные под стиль Второй империи, со стрижеными лужайками, плавно переходившими в аккуратный пляж или стоянку для частного самолета. Кто-то устраивал в садах летние беседки – кирпичные домики с освинцованными окошками или резные храмы с зонтичными куполами. Но сейчас в них, конечно же, никто не отдыхал.

Покинув город, я поднялся в край обрывов и пропастей – Лаво. Девять веков тому назад армия монахов-цистерцианцев прорубила в здешних склонах террасы и создала швейцарские винодельческие угодья. Иногда уступы оказывались столь узкими, что на них едва умещался двойной ряд лоз, стиснутых каменной оградой. Талая вода текла сюда с холмов по каменным желобам. От поселка к поселку шли мощеные дороги. Домики походили на праздничные пряники – каждый был розовым или молочно-белым, с остроконечной крышей, увешанной сосульками, а по подоконникам словно рассыпали горсть сахарной пудры. От озера поселки отделяла железнодорожная колея, и раз в четверть часа, поднимая тучу снега, мимо проскальзывал ярко-красный поезд, тихий, словно сани.

В тот день я спустился с виноградников и снова пошел вдоль берега. Ночевал я в курортном Веве, в подвале церкви, посвященной Богоматери. Снег падал всю ночь и не перестал даже под утро, но к семи небо расчистилось, и я вышел в безоблачный рассвет. Столь чист был этот утренний воздух, столь безветрен, что вода казалась тончайшим листом металла, а горы – сияющими латами. В Монтрё пожилые дамы в шубах и солнечных очках совершали променад, прогуливаясь мимо заснеженных пальм и дворов элитных гостиниц. Гранд-отель «Swiss Majestic» был закрыт, на всех окнах дворца Ле-Монтрё задернули шторы, но на балконе отеля «Du Grand Lac» любовалась серебряным озером женщина в синем платье.

Дорога франков поворачивала на юг, уходя от Женевского озера вдоль берега Роны. Весь день я шел рядом с рекой. Вечером снова начался снег, и к ночи густые хлопья измочалили мой капюшон. Горячее нетерпение, охватившее меня в Лозанне, превратилось в невольную решимость: я шел вперед вопреки всему.

Через одиннадцать часов после того, как я покинул Веве, я доковылял до городка Сен-Морис и местного аббатства. Содержатель монастырской гостиницы, брат Пелисье – высокий, худощавый, в черной рясе, перехваченной веревочным поясом, – встретил меня в вестибюле. Когда я спросил, могу ли остаться на ночь, он вздрогнул, сморщился, точно от боли, и перешел на шепот. Сейчас первая неделя поста. Братья в отъезде. Никому нельзя оставаться. Я сказал, что шел через Альпы пешком. Рим. Пасха. Всего одна ночь. Пожалуйста.

Он снова скривился и ответил, что одна койка, так и быть, найдется.

ГОРЯЧЕЕ НЕТЕРПЕНИЕ, ОХВАТИВШЕЕ МЕНЯ В ЛОЗАННЕ, ПРЕВРАТИЛОСЬ В НЕВОЛЬНУЮ РЕШИМОСТЬ: Я ШЕЛ ВПЕРЕД ВОПРЕКИ ВСЕМУ.

Мне дали маленькую комнатку на втором этаже, и я провалился в сон – но за час до полуночи меня разбудил резкий тошнотворный скулеж: у аббатства, на площади, настраивал инструменты оркестр. Сквозь закрытую штору просвечивали цветные огоньки. Я выглянул в окно и увидел накрытые столы и ратушу, увитую флагами и бантами. У столов собрались целые семьи, в своих толстовках похожие на бочки. Лица взрослых сковала боль: всем было холодно. Почти все дети нарядились в костюмы: я увидел фею, вампира, двух принцесс и маленькую группу супергероев, а потом вспомнил дату – пятница, восьмое февраля. Карнавальная неделя!

Оркестр заиграл, я оделся, вышел на улицу, и краснощекий мужчина средних лет, разодетый, словно альпийский горец, ухватил меня за руки и что-то быстро забормотал. Сперва мне показалось, он говорил по-итальянски, потом я решил – нет, это ретороманский, и лишь затем меня вдруг осенило: то была латынь.

Я кивнул и рассмеялся, как будто понял, он улыбнулся, отошел, неуклюже дотопал до скамейки, сел, раскинулся и стал наваливать на себя снег, точно укутывался в одеяло. In manus tuas, Domine, – твердил он. – In manus tuas, Domine.

В руки Твои, Господи, предаю дух мой…

Брат Пелисье не поверил моей истории о карнавале – и смотрел на меня молча, но очень выразительно. Мы завтракали в трапезной вместе с несколькими работниками аббатства – те собрались в конце стола. Каждый раз, когда я съедал кусок хлеба, монах пододвигал к моей тарелке еще один. Его черты исказило страдание: в тот день братья держали пост.