Кровь брата твоего

Вскоре во Франции и Германии прозвучал многозначительный вопрос: «Что с ними делать?» «Надо быть логичными, — писал в 1925 году Жан Макс. — Поскольку они не пожелали ассимилироваться, смешаться, раствориться — что же с ними делать?… Политика решит этот вопрос своим обычным путем — силой, и никакое золото не сможет предотвратить этого» (115, 1, 560). Десять лет спустя нацисты оценили пользу этой логики. Сам Дрюмон не раз объявлял, что он лишь провозвестник будущего, что результаты его труда оценят в грядущем и следующие поколения будут помнить и благодарить его за его предостережения. «То, что провозгласил Дрюмон, — писал в 1935 году Жан Дроль, один из последних людей окружения Дрюмона, доживших до той поры, — Гитлер воплотил в жизнь».

Другой молодой человек из круга Дрюмона, Альбер Моннио, дожил до триумфа идей своего учителя в нацистской Германии и выразил свое удовлетворение по этому поводу на страницах «Ла Либр Пароль» (1933), возрожденной в качестве еженедельника и издававшейся фашистами: «Когда мы видим, как один человек подымает целый народ, избавляет его от нездоровых влияний, освобождает от мук Интернационала и возвращает его к его собственному призванию, словом, совершает дело спасения, которое у нас пытался совершить Дрюмон… нам остается только позавидовать народу, которому столь посчастливилось».

В 1931 году Жорж Бернанос, который, возможно, ничего не знал о позорной истории Дрюмона, а чтил его как врага евреев, попытался возродить интерес французов к антисемитским сочинениям. Когда иезуитский священник отец Альбер Бессьер обнародовал правду о Дрюмоне, Бернанос выступил в защиту своего героя, не особенно стесняясь в выражениях, за что читатели великодушно его простили. «Смерть Жоржа Бернаноса в возрасте 60 лет, — писал автор статьи в „Блокноте“ от 10 июля 1948 года, — великая потеря для французской и европейской литературы… Исключительная сила его дарования… сделала все, что он написал, подлинно впечатляющим, незабываемым и незабвенным».

Смерть Жоржа Бернаноса не была потерей для гуманизма. Он занимает второе место после Шарля Морраса в списке выдающихся расистов своего времени. В 1938 году, когда в немецких концлагерях евреев забивали насмерть стальными прутьями, Бернанос использовал «исключительную силу» своего дарования не в их защиту, а в защиту Гитлера. «Я не верю, — писал он, — что г-н Гитлер и г-н Муссолини полубоги. Но я всего лишь воздаю должное истине, когда утверждаю, что они бесстрашные люди. Они никогда не согласились бы терпеть в своих странах организаций убийц» (25, 126).

Газета «Тайме» в некрологе, посвященном Жоржу Бернаносу, писала, что литература для него была «своего рода священнодействием». Но язык, которым он пользовался в своей полемике с Альбером Бессьером, не был ни литературным, ни священным. Он писал:

«Клоун по имени Бессьер, — один из корыстных ловцов душ, с наивной, но незамысловатой грубостью, даже с жестокостью, скрытою под мурлыканьем благочестия, поносил Дрюмона перед молодыми людьми из „Ла Ви Католик“, объявляя его одним из самых знаменитых ренегатов века. Позвольте мне сказать, Бессьер, что, простите за грубое сравнение. Вы дурно поступили, обделав его могилу, даже если, друг мой, Вам было невтерпеж облегчиться. Для этого, старина, было полно места в сторонке. Во всяком случае. Вы потратили время впустую; сейчас этот добрый человек в безопасности; защищенный толстым слоем земли, он не может услышать Вас. А славные французские парни, которых Вы взяли в свидетели подобного действия — облегчаться на кладбищах, — они Вас и слушать не будут. К ним теперь будет обращаться добрый человек из той могилы, которую Вы обгадили» (24, 174). В то время, когда Жорж Бернанос защищал Дрюмона в столь подходящих выражениях, «добрый человек» действительно обращался «из своей могилы» не только к французским юношам, но и к немецкой молодежи, которая при помощи резиновых дубинок, стальных прутьев и выстрелов в затылок выполняла в Бухенвальде, Дахау и Берген-Бельзене работу по спасению мира от евреев.