Кровь и песок

Все громче и громче звенела медь колокольчиков, все ближе слышался беспорядочный топот копыт, сотрясавший землю. Первыми промчались всадники, казавшиеся гигантскими в ночном сумраке: то были пастухи — они неслись во весь опор с пиками наперевес. За ними проскакали любители с гаррочей, и среди них донья Соль, охваченная упоением бешеной ночной скачки. Стоит лошади случайно оступиться, и всадника ждет неминуемая смерть под тяжелыми копытами мчащегося позади свирепого стада.

Оглушительно прозвенели колокольчики, толпа любопытных зрителей, притаившихся за темными оградами, на миг задохнулась в облаках пыли, и ночные чудища, низко пригнув голову, с ревом и фырканьем пронеслись мимо, подобно грозным, устрашающим призракам; тяжело и в то же время необыкновенно проворно бежали груды живого мяса, испуганные и раздраженные улюлюканьем пастухов и скачущих позади всадников с острыми пиками.

Стремительной, бушующей лавиной промчалось и скрылось из виду стадо. Одно мгновение — и все кончилось. Толпа, не удовлетворенная кратким зрелищем после долгого ожидания, покинула свои убежища, и любители сильных ощущений бросились вдогонку за стадом, в надежде увидеть загон быков в коррали.

Подскакав к цирку, всадники отпрянули в стороны, оставив свободный проход животным, устремившимся с разбега вслед за вожаками в «рукав» — узкий переулок, огороженный заборами, ведущий прямо в коррали.

Любители-загонщики радовались благополучному завершению трудного дела. Стадо было доставлено под «надежным укрытием», ни один бык не отстал, а ведь иначе верховым и пешим пришлось бы немало потрудиться. Все животные были хорошей породы — лучшие питомцы скотоводческой фермы маркиза. Завтра, если только матадоры не струсят, если у них хватит совести, предстоит захватывающее зрелище. В надежде на удачный праздник верховые и пешие загонщики разошлись по домам. Час спустя все опустело близ цирка и темных корралей, где свирепые животные мирно улеглись, чтобы вкусить свой последний сон.

На следующее утро Хуан Гальярдо поднялся рано. Он плохо спал, его замучили ночные кошмары.

Не желает он выступать на арене Севильи! В других городах он живет холостяком, забывая на время о семье, в номере незнакомой гостиницы, ничего не говорящей его сердцу, ни о чем не напоминающей. Но одеваться для арены в собственной спальне, натыкаться на столы и кресла, ежеминутно напоминающие ему о Кармен; выходить навстречу опасности из этого дома, который он сам выстроил, из комнат, где протекает его мирная семейная жизнь,— все это лишает Гальярдо мужества и вселяет невольный страх, точно ему предстоит впервые идти на бой с быком. И наконец, он побаивается своих земляков, от которых ему некуда деваться и чьим мнением он дорожит больше, чем успехом во всей остальной Испании. Как невыносимо, одевшись с помощью Гарабато в блестящий наряд, спуститься в притихшее патио! Малыши племянники робко жмутся к нему и, словно завороженные, молча и несмело трогают пальчиками сверкающие украшения тореро; усатая сестра скорбно целует Хуана, точно прощаясь с ним навеки; мать прячется в самой дальней комнате — нет, она не выйдет к сыну, ей нездоровится. Бледная, стиснув посиневшие губы и часто моргая, чтобы удержать слезы, Кармен силится сохранить спокойствие; но стоит ему переступить порог прихожей, как она быстро подносит к глазам платок, и все ее тело содрогается от тяжких вздохов и горестных рыданий без слез; со всех сторон к ней подбегают женщины, чтобы поддержать ее, иначе она вот-вот грохнется наземь.

Тут сам Роже де Флор, о котором любит вспоминать зять, потеряет мужество.

— Проклятие! — восклицает Гальярдо.— Да ни за какие деньги в мире не согласился бы я выступать в Севилье, если б не желание угодить землякам и заткнуть рот бессовестным лгунам, распространяющим слухи, будто я боюсь выйти на арену в родном городе!

Поднявшись утром с постели, эспада с папиросой в зубах отправился бродить по дому, время от времени потягиваясь, чтобы проверить, сохраняют ли его мускулистые руки прежнюю гибкость. Зайдя на кухню выпить стакан касальского вина, он увидел сенью Ангустиас, которая, несмотря на свои годы и тучность, хлопотала у плиты, с материнской заботливостью присматривая за служанками и отдавая распоряжения, чтобы все в доме шло гладко.

Гальярдо заглянул в патио, где было светло и веяло свежестью.

В утренней тишине щебетали птицы в золоченых клетках. С неба лился на мраморные плиты поток солнечных лучей, золотыми треугольниками сверкая на зеленых листьях, обрамляющих фонтан, и озаряя подернутую рябью воду бассейна, где, широко открывая круглые рты, сновали золотые рыбки.

Распластавшись подле ведра с водой, женщина в черном платье терла тряпкой пол, и яркие краски мраморных плит, казалось, воскресали, обрызганные свежестью. Женщина подняла голову.

— Доброе утро, сеньор Хуан,— сказала она просто и дружелюбно, как обращаются люди из народа к своему любимцу, и с восхищением уставилась на него своим единственным глазом; другой глаз терялся под сетью морщин, сходившихся полукругом в глубокой черной впадине.