Кровь и почва русской истории

После падения СССР в отечественных интеллектуальных кругах немалой популярностью пользовалась теория цикличности русской истории, в рамках которой эта история выглядела чередованием пролиберальных и прозападных реформ с реакционными и консервативными националистическими контрреформами и/или политической стагнацией. Один из видных пропагандистов этой теории, советский эмигрант Александр Янов, насчитал с середины XVI в. аж 14 попыток таких реформистских прорывов, причем многие видные государственные мужи России у него одновременно оказались реформаторами и контрреформаторами. Например, Иван Грозный, Петр I, Александр I, В.И.Ленин[216].

На самом деле в колебаниях исторического маятника между либеральными реформами и консервативным откатом нет ничего экстраординарного и специфически русского, похожую цикличность можно обнаружить в очень многих национальных историях. Вероятно, она выступает проекцией человеческой психики, в которой периоды бурной активности и перемен чередуются со стремлением к покою и стабильности, мобилизация - с иммобилизмом.

С этой точки зрения реформы и контрреформы представляли две стороны единой стратегии отечественной власти с целью ответить на внешние и внутренние угрозы и вызовы стране. В рамках этой стратегии власть колебалась между нарушавшим стабильность и равновесие форсированным развитием (реформами) и восстанавливавшими стабильность контрреформами.

Хотя данное противопоставление весьма и весьма условно. Так, заслуживший в левой и либеральной историографии репутацию реакционера Николай I ввел в стране твердую серебряную валюту (реформа Канкрина), создал Государственный коммерческий банк для поддержки купечества и утвердил первый в России закон, регулировавший отношения между фабрикантами и рабочими. Если это не реформы, то что же тогда? Иначе чем реформами, причем весьма прогрессивными и нужными России, эти мероприятия не назовешь.

Правление «царя-националиста» Александра III устойчиво отождествляется с «контрреформами». Но, хотя этот император купировал многие реформы своего отца, он в то же время продолжал заниматься реформированием России, пусть и не столь грандиозным, как его покойный батюшка. Александр III отменил подушную подать (основной прямой налог), создал Крестьянский банк для содействия в покупке земли, издал серию законов для рабочих; до конца были доведено начатое Александром II реформирование армии и МВД.

Этот историко-событийный ряд демонстрирует, что не бывает «чистых» прогрессистских и консервативных исторических фаз, что они взаимно обусловлены, что консервативная фаза не возвращает общество к status quo ante – дореформенному состоянию. Более того, она функционально необходима для закрепления достигнутых результатов и как площадка последующего развития.

Однако отечественная версия цикличности не довольствуется этой, ценностно и идеологически нейтральной, методологией. Нет, она приписывает циклу, точнее, двум его противоположным фазам, телеологический смысл: реформы – стремление России вернуться на «столбовую дорогу» цивилизации, примкнуть к Западу; контрреформы – возвращение в антизападную колею, в русское варварство.

Здесь наука подменяется идеологией. Исходной культурно-ценностной и экзистенциальной посылкой прочитанной таким образом цикличности оказывается имплицитное или явное соотнесение России с Западом как образцом и нормой. Истории России и Запада не просто сравниваются - как самоценные, но различные, - подобно сравнению, скажем, историй Запада и Китая. Отечественная история прочитывается как неудавшаяся, неразвившаяся, нереализовавшаяся в  России западная модель. (Подобный лейтмотив характерен и ряду других влиятельных концепций русской истории.) Поскольку русская история рассматривается сквозь призму Запада, то в этой интеллектуальной перспективе ее качественной спецификой, русской родовой чертой оказывается череда неудавшихся попыток изменить «ошибочную» парадигму развития, перейдя на «магистральный» путь «цивилизованного» человечества, отождествляемого с Западом.

Мало того, что подобный взгляд, мягко говоря, морально дефектен, ведь он исходит из презумпции неполноценности («ненормальности») своей истории по сравнению с западной «нормой». Он еще и глубоко порочен методологически.

В общеметодологическом смысле теоретическое описание объекта, моделью которого (описания) выступает иной объект, не может быть адекватно объекту, который описывается. Проще говоря, чтобы создать теорию русской истории (или хотя бы в миниальной степени понять, прочувствовать ее), следует исходить из презумпции самоценности, важности и уникальности этой истории, а не брать за образец другую. Или, как афористично сформулировал эту мысль английский историк Д.Ливен, если все истории уникальны, то русская история уникальна более других.