Кровь и почва русской истории

Но ведь утверждение русской самобытности составляет исходный пункт русского национализма! Отечественные западники и русские националисты имеют общую отправную точку, от которой их интеллектуально-культурные и политико-идеологические траектории расходятся в противоположных направлениях, включая отношение к Западу. Для одних он цивилизационный маяк и путеводная нить истории, для других – беспощадный враг, конфликт с которым уходит корнями, по крайней мере, в XI в., а отношения обречены на антагонизм[290]. Именно в параноидальной историософии русского национализма Запад-как-Враг с неизбежностью приобретает самодовлеющее значение для русского самосознания. Тотальный противник не может не находиться в центре дум и чувств его жертв и противников.

Подобно одержимости средневекового христианина пресечением сатанинских происков, а не снисканием божественной благодати, символическое пространство современного русского национализма выстроено скорее вокруг «Запада-соблазнителя» и его доморощенных агентов, чем вокруг «святой Руси». В этом смысле русский национализм можно смело назвать вестерноцентрическим, то есть полагающим главной проблемой русской истории и стержнем русского сознания самоопределение в отношении Запада. Русскость это, прежде всего, отношение к Западу, интеллектуальная и психоэмоциональная захваченность им - такое обескураживающее заключение можно вынести из анализа современного русского националистического дискурса.

Подобное умонастроение служит важным аргументом в пользу утверждения английского автора о том, что со времени петровских реформ «наиболее важный (курсив мой. – В.С.) ингредиент современной русской идентичности – сравнение с Западом»[291]. Однако то, что верно для русского национализма и, в более широком смысле, для отечественного элитарного дискурса, не выглядит столь же убедительным за его пределами.

Вопрос соотношения и взаимоотношений России и Запада не только имел и имеет различный удельный вес в элитарном дискурсе и массовом сознании. Для последнего проблема Запада вообще существует меньше ста лет, то есть по историческим меркам совсем недолго.

Даже у наших современников невозможно заметить массовую интеллектуальную и психоэмоциональную ангажированность историософскими спорами о цивилизационном своеобразии России и ее соотношении с западной цивилизацией. Массовое сознание этот вопрос не занимает. Вероятно, в силу его ясности, причем позиция «молчаливого большинства», насколько ее можно социологически распознать и рационализировать, формировалась безотносительно интеллектуальных дискуссий и официальных внешнеполитических взглядов.

Тем не менее, несмотря на автономность «низкой» (обыденной, массовой) и «высокой» (официальной, интеллектуально изощренной) геополитики[292] и даже разрыв между упрощенными массовыми и рафинированными элитарными взглядами, в своем отношении к внешнему миру массовое сознание и элитарный дискурс не выходят за рамки определенных границ – относительно устойчивых конфигураций внешнеполитических стереотипов, именуемых в политической географии геополитическими кодами.

Поскольку эти коды складываются под влиянием как топологических констант (географическое положение страны), устойчивых исторических стереотипов (традиционная картина мира, представление о традиционных друзьях и «извечных» противниках), так и несравненно более динамичных экономических и политических факторов[293], возникает аналитический соблазн отделить константы национального, странового отношения к внешнему миру от сиюминутного и преходящего. Иначе говоря, нащупать ядро геополитического кода, разглядеть за идеологическими помехами и политическими аберрациями «силовые линии» русского сознания, конфигурирующие внешнеполитическое видение отечественного общества.

Такие геополитические ядра формировались в процессе истории, их нельзя называть этническими архетипами в разделяемом мною понимании этого термина. Невозможно вообразить генетически врожденное отношение к конкретному народу (стране). Но вполне реалистично представление о том, что исторически воспроизводящиеся взаимные отношения создают устойчивый образец, модель восприятия «другого». Это похоже на глубокую колею, из которой теоретически можно выбраться, но, как хорошо известно любому автомобилисту, совсем не просто сделать это практически.

Другими словами, существует отложившаяся в национальной ментальности историко-культурная предрасположенность (не архетипическая предопределенность!) к выстраиванию определенных типов геополитических кодов. Ее можно концептуализировать как хабитус (понятие, введенное Полем Бурдье) – не (вполне) осознаваемую устойчивую предрасположенность к определенному социальному поведению, что близко к понятию паттерна в психологии.