Кровь и почва русской истории

Отношение к Другому–как–Врагу, указывал К.Шмитт, всегда более бдительное, напряженное и эмоционально насыщенное, чем отношение к Другому-как-Другу, теряющему качественную определенность по мере сближения или даже интеграции с Мы. Именно Враг позволяет лучше осознать, четче и категоричнее  сформулировать образ Мы. Вместе с тем стоит помнить об имманентной внутренней противоречивости Другого, могущего быть как Другом, так и Врагом, и эти взаимопереходы и трансформации служат глубинным источником динамики внешнеполитических стереотипов.

Таким образом, отношения русских с внешним миром можно формализовать, описывая их как динамику внешнеполитической проекции архетипа Мы-Они. В геополитических кодах в снятом виде содержатся этнические модификации этого архетипа. Стереоскопичной и дифференцированной эту картину сделают несколько важных уточнений.

Первое. В подобных отношениях культуры, страны и цивилизации воспринимаются не как сложные и внутренне дифференцированные, а как целостные и гомогенные. «Реальные и разнообразные страны Западной Европы подверглись (русской интеллигенцией. – В.С.) искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения». «Слово “Запад” и тогда (в первой половине XIX в. – В.С.), и даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию – положительную или отрицательную, - реакцию, которая давно утратила всякую связь с “реально существующими” странами, составляющими Западную Европу и Северную Америку»[298].

Тем не менее, в некотором противоречии со сказанным выше, для отечественного дискурса – элитарного и массового – о Западе характерно его восприятие как качественно неоднородного и даже дуалистического. Подробнее этот дуализм восприятия, генетически восходящий к имманентной амбивалентности Другого, будет продемонстрирован в дальнейшем изложении. Сейчас достаточно отметить, что в зависимости от исторического контекста Запад осмысливался и рационализировался в парах оппозиций «ложного» и «истинного», «прогрессивного» и «реакционного», «пролетарского» и «буржуазного», «враждебного» и «дружественного» и т.д.. Причем эти оппозиции лишь в незначительной степени были привязаны к реальным западным странам, в подавляющем большинстве случаев представляя атрибут Запада, сконструированного русскими.

Исторически мы обращались не столько к реальному Западу, сколько к его мифологизированному образу, имевшему к подлинному Западу отдаленное отношение. «Запад был… не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения…»[299]. В этом смысле Запад оказался скорее метафизической, чем конкретно-исторической и географической категорией.

Запад, со своей стороны, также воспринимал восточного соседа в не менее мифологизированной манере и как гомогенную целостность. Достаточно вспомнить, что еще недавно среднему западному человеку все граждане советского Левиафана виделись именно как «русские» (даже не как «советские»). Да и сейчас крайне редко проводится различие между представителями живущих в России различных народов: для западных масс-медиа все они (за исключением, возможно, чеченцев) оказываются «русскими». Или, как вполне серьезно говорил один итальянский журналист, «в России живут татары и православные».

Различия внутри Запада для русских начинались на следующем уровне восприятия, который формировался конкретно-исторической ситуацией. Здесь уместна аналогия с объектом, рассматривающимся с разной дистанции или при помощи различной оптики. Издалека или невооруженным глазом улавливается лишь его абрис, в то время как по мере приближения к нему (или в бинокль) можно разглядеть сложность и неоднородность наблюдаемого объекта.

Покойный Герман Дилигенский выделял два уровня русского образа «Запада»: а) высоко устойчивый экзистенциальный и б) динамичный внешнеполитический, который задается конкретно-исторической ситуацией[300]. Соглашаясь с ним, я бы на место термина «экзистенциальный» поставил «метафизический», что подчеркивает кажущуюся извечность Запада в русском восприятии.

Второе уточнение относится к необходимости выделения не просто Другого, но главного, конституирующего Другого, то есть такого, по отношению к которому, в первую очередь, и происходило русское самоопределение, чье влияние – явное и неявное, осознанное или бессознательное - на формулирование и осознание отличительных особенностей России, русской цивилизации было существенно больше влияния остальных Других.

Иначе говоря, не все Другие были одинаково важны для русских; в определенные исторические периоды некоторые из них оказывались несравненно важнее. Эта важность определялась той угрозой, которую Другой представлял для России и/или тем влиянием, которое он на нее оказывал, что можно также описать в рамках концепции «вызова-ответа» великого британского историка Арнольда Тойнби. Конституирующий Другой - тот, кто служил наиболее мощным внешним стимулом развития России, вынужденной давать на него ответ.