Кровь и почва русской истории

Эти факторы имели значение не сами по себе, а лишь в том смысле, что проявили, актуализировали, ускорили остававшиеся дотоле под спудом ментальные процессы. Перефразируя незабвенного героя Михаила Булгакова, революции начинаются в головах, а не вытекают непосредственно из социополитического и экономического контекстов. Кризисная ситуация и политическая активность связаны не жесткими детерминистскими связями, а множеством опосредований, где решающее значение имеет происходящее в этническом бессознательном. Как и в трагическом финале «старой» империи, русские, считавшиеся залогом ее устойчивости, оказались первопричиной ее гибели. В первом случае они погубили ее своими действиями, во втором – бездействием.

Народ, создавший великое континентальное государство, добровольно отказался от собственного детища и своей миссии. Пустыми оказались опасения М.С.Горбачева насчет массового народного выступления русских в защиту единства СССР[206]. Русских эта страна уже не интересовала. Они потеряли не только волю к власти, но даже волю к борьбе – к борьбе за сохранение страны, которую все еще называли, но в глубине души уже не считали своей Родиной.

Исчерпывающим доказательством этого служит даже не столько бездействие русских в критической фазе разрушения СССР, сколько отсутствие сильной, внятной, массовой политической реакции с их стороны постфактум, уже после разрушения государства и страны. Понятно ведь, что осознание масштаба и значения поистине тектонических изменений происходит не сразу, а с некоторым запозданием.

В этом смысле весьма показательно, что довольно спокойное отношение дореволюционного общества, в том числе его групп (дворянства, армейского офицерства, чиновничества), традиционно воплощавших ценности имперской идентичности, к уничтожению института монархии в России, спустя год-полтора вылилось в ожесточенную вооруженную борьбу под знаменем «единой и неделимой России». И если политические и экономические основания грядущей страны оставались для белогвардейцев дискутабельными, то ее целостность, единство и великая миссия - то есть имперский принцип - составляли sine

qua

non, не подвергаясь сомнению перед лицом соображений политической необходимости и давлением западных союзников.  Удивительная способность сражаться насмерть и проливать кровь – чужую и собственную

– не ради интересов (условно, сожженых поместий, экспроприированных заводов и проч. – владельцы оных как раз в вооруженной борьбе не участвовали, костяк белого движения составляли разночинцы и интеллигенция), а ради идеальных императивов ясно и недвусмысленно показывает: в начале XX в. имперская идентичность была «живой» и обладала немалой мобилизующей силой. Да что тут говорить, если противоборствовавшая сторона – большевики – также стояла на позиции единства и целостности страны, хотя добивалась этой цели не в пример более гибкими средствами.

Ничего подобного и близко не происходило в стране после декабря 1991 г.! Паралич поразил даже институты, воплощавшие союзное единство и призванные стоять на страже территориальной целостности страны – коммунистическую партию, союзную бюрократию, армию и госбезопасность. И дело отнюдь не в том, что армии был ненавистен Горбачев, якобы дезориентировавший, сбивший ее с толку. В 1917 г. московским юнкерам, генералу Корнилову и тысячам офицеров не требовались ничьи распоряжения и приказы, чтобы выполнить свой долг. Но курсанты советских военных училищ не уподобились московским юнкерам, ни одна (!) воинская часть не выступила под знаменем «единого и неделимого СССР», никто не уходил на Волгу к генералу Макашову, как уходили на Дон к генералу Краснову. Единственным постсоветским аналогом «Дона» - то есть очагом спонтанной борьбы за государство после его исчезновения - оказалось Приднестровье. Но поднятое там знамя не привлекло добровольцев и не осенило вооруженной борьбы за возрождение СССР.

Командный состав Советской армии и КГБ сознательно и целенаправленно комплектовался русскими как гарантия сохранения Союза. На исходе СССР этнические восточные славяне составляли 97 % советского генералитета. Но никто не остался верен присяге, ни один человек. Единственным, кто покончил жизнь самоубийством, когда ГКЧП не удалось спасти единство страны, был латыш Пуго, а русские маршалы и генералы сдали страну так же, как сержанты сдают караул[207]. Они не могли ни умирать, ни убивать ради сохранения страны, которой присягнули на верность. Если «способность или неспособность производить готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»[208], то Советский Союз как универсалистская, метафизическая идея умер еще до дня своей формальной ликвидации.