Кровь и почва русской истории

Очень показателен эпизод, который частенько приводится в доказательство вне(над)законности коммунистической власти. Это известная история, как в 1960 г. по требованию Хрущева трижды менялся закон, чтобы подвести под расстрельную статью известных «валютчиков» Рокотова, Файбишенко и Яковлеву. Однако можно ведь взглянуть на ситуацию и в обратной перспективе: даже советская компартия не могла посылать людей под расстрел одной лишь своей волей, ей требовалась правовая санкция. Да, эту санкцию можно было получить относительно легко, но нужда в ней существовала, стало быть, компартия, выступавшая источником закона, не могла игнорировать собственный же закон и, этом смысле, находилась под ним.

Вообще прослеживается следующая общеисторическая закономерность. Для конституирующих моментов нового социополитического, экономического и социокультурного порядка, вне зависимости от того, случаются ли они в России, на Западе или на Востоке, характерна максимальная суверенность новой власти, проявляющаяся в ее демиургической роли. Образно говоря, власть творит новый Космос из Хаоса революции и обломков старого мира. По мере упрочения, институционализации, рутинизации и банализации этого порядка власть добровольно-вынужденно отчуждает собственные демиургические прерогативы, превращаясь из чрезвычайной в нормальную. И эта логика носит универсальный характер.

Теоретический итог деконструкции гипотезы русской власти следующий. Те черты, через которые определяется русская власть, в действительности не составляют жесткого обязательного (атрибутивного) набора признаков власти в России. Они могут присутствовать, а могут и отсутствовать, то есть носят плавающий характер. Не менее важно, что эти признаки присущи также западной и восточной власти. Тем самым с логико-методологической точки зрения, определяемого явления – русской власти как особого вида власти – попросту не существует, или же под названием «русской власти» определяется иной объект.

Какой именно? Логически рассуждая, если черты, приписываемые исключительно власти в России (а только в случае подобной исключительности ее и можно считать отдельным видом власти - русской властью) носят универсальный характер, то под видом русской власти определяется и описывается власть вообще, власть как таковая. Таким образом, в гипотезе совершена (надо полагать, непроизвольно и бессознательно) подмена понятий. Вместо концептуализации частного, то есть русской власти, было концептуализировано то общее, которое составляет субстанцию частного – власть как таковая. И это общее было объявлено частным – русской властью.

Вывод о подмене понятия следует из метафизического измерения гипотезы русской власти. Фурсов утверждает, что русская власть по своей сути автосубъект, то есть субъект-сам-для себя, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе[225].

(Вообще трудно найти для метафизики более подходящее применение, чем исследование проблематики власти. Тот, кто глубоко вторгается в эту область, неизбежно наталкивается на некий предел в использовании рациональных методов позитивной науки, останавливается перед непреходящей тайной власти. Вот как пишет об этом автор одной замечательной работы: «Власть, как любой символ, не может быть полностью и исчерпывающим образом раскрыта, прочтена и расшифрована». И еще: «Власть может быть исследована как философская категория только в плане ее абсолютных, предельных, последних, т.е. метафизических, значимостей»[226].)

Между тем эта дефиниция почти дословно повторяет понимание античными греками сути власти и предмета занимающейся властью метафизики. «Властвующее первично, беспредельно и безначально». «Метафизика, стремящаяся к раскрытию первопричин и предельных вещей, в своем последнем углублении и вопрошании наталкивается на нерастворимую и вездесущую сущность – “властвование владычествующего”». Да и сам термин «метафизика» может быть переведен на русский язык как «метавластвующее»[227].

То, что Фурсов называет сутью русской власти, есть сущность власти вообще, власти как таковой. И в этом отношении русская власть едина с любой другой властью – западной, восточной, любым национальным и конкретно-историческим вариантом государственно-властной организации, ибо у всех них общая субстанция.

(Здесь надо указать на европейскоцентричность подобного взгляда, опирающегося на античную метафизику. В ракурсе восточной метафизики (если термин «метафизика» вообще применим к восточному взгляду) ситуация выглядела бы иначе[228]. Мой безусловный выбор в пользу европейской наблюдательной позиции обусловлен не только личным дотеоретическим социальным опытом, но и представляет собой то, что в трактовке теоретической социологии можно назвать «первоначальным решением». То есть таким решением, которое не имеет иной основы, кроме самого решения. В контексте анализируемой темы это можно назвать властью суверенной личности.)