Кровь и пот

С тех пор как забрали зятя, старик Суйеу стал угрюм и ядовит. Он и раньше был крут с домашними, а теперь уж и видеть никого не мог. Все эти дни в доме его стояла грозная тишина. Он не мог поехать в Челкар, в тюрьму к Еламану и Раю, не мог им ничем помочь, и мысли о своем бессилии приводили его в холодное бешенство. Он перевел сердитый взгляд на джигита из ненавистного аула и стал разглядывать его городскую одежду.

— Что, парень, еще будешь учиться? — презрительно спросил он. А сам подумал: «Небось вообразил уже себя важным тюре. Медные пуговицы навешал, пиджачок, брючки сузил. Да хоть ты индюком надувайся, а для меня ты сопляк!»

Жасанжан побледнел и нахмурился. С тех пор как вернулся он из города, никто не говорил с ним так насмешливо и презрительно. Старик пофыркивал, усмехался, нарочно называл его то «парнем», то «мальчиком», и Жасанжан, расстроившись, стал собираться домой. Из вежливости он выпил одну чашку чаю и тут же перевернул ее.

— Ну, ну, мальчик, что так скоро? — опять не утерпел старик.

— Спасибо, аксакал.

— А-а, и дедовские обычаи уж не по тебе. Совсем русским стал? Ну!.. Ну что же, будь здоров!

Жасанжан, сдерживаясь, вежливо попрощался со всеми домашними и вышел. Когда они порядочно уже отъехали от дома старика Суйеу, Абейсын поравнялся с Жасанжаном.

— Ну? Что я тебе говорил? — отдуваясь, проворчал он. — Не старик, а змея!

Жасанжан ударил коня, поскакал вперед и до Ак-баура ни разу не оглянулся. По приезде в свой аул он разделся и лег. На другой день он встал поздно, попил чаю и пошел сперва проведать старого брата-софы. Посидев немного у софы, он пришел к Кудайменде. Как и вчера, на Жасанжане были черный костюм и черное пальто с медными пуговицами.

— Ты как татарин, содержащий чайхану. — Кудайменде с усмешкой посмотрел на брата. — Брось, дорогой, не смущай ты, ради бога, аул своим городским нарядом. Смеяться все будут.

— Почему?

— Аул не город. В городе все дома рядом стоят, разве там замерзнешь? По городу ходить — это все равно, что ходить по комнатам в доме татарского бая. Ты небось там изнежился, бегая всю зиму из дома в дом.

Жасанжан тихо засмеялся и промолчал. Кудайменде смотрел на него и думал, на какой улице, в каком переулке Оренбурга растерял его брат свою непосредственность. Как, бывало, хохотал, заливался он, как горячо, смело вступал в разговоры, каким выдумщиком был! А сейчас засмеется ли, заговорит ли, побеседует с кем-нибудь — все это сдержанно, скупо…

Однажды Кудайменде поделился своими сомнениями с Танирбергеном. «Портится что-то наш мальчик», — озабоченно пожаловался он.

Братья и теперь еще ссорились из-за Жасанжана. Два старших брата — Алдаберген-софы и Кудайменде — хотели отдать его в медресе, но Танирберген настоял на своем, сам отвез его в Оренбург и отдал учиться в русскую школу.

— Русское ученье душу ему высушило. Вот увидишь, скоро забудет, что мусульманин, креститься станет, как урус.

— Чего бояться, ага! Русским станет — уездом править будет.

Кудайменде заколыхался от смеха, как бурдюк с кислым молоком. Танирберген рассердился, потянулся за лежавшей поодаль лисьей шапкой и встал. Но тут Кудайменде посерьезнел и приподнялся с подушек.

— Танирберген, постой-ка…

Танирберген послушно остановился и обернулся:

— Ну?

— Ты, говорят, бываешь в рыбачьем ауле?

Танирберген молчал. Только кончики холеных усов его дрогнули. Кудайменде поглядел на его усы и улыбнулся:

— Это, конечно, хорошо, что ты там бываешь… Гм!.. Никто тебе теперь не помешает. Мужа ее, слава богу, далеко загнали.

— Ну и что?

— Да что! Хочешь — бери ее второй женой. А? Вы ведь, кажется, были когда-то как Лейла и Меджнун, а?

Танирберген долго смотрел на брата и все понял. Расправившись с Еламаном, посадив того в тюрьму, брат хотел лишить его и семьи.

— Для казаха вторую жену заиметь пустяки, — задумчиво сказал Танирберген. — С этим мы успеем. А вот есть дела поважнее…

— Ты о чем это?

— Да все о том же… О Калене. Не надо было тебе с ним связываться. А коль связался — одно из двух: или ты его, или он тебя.

Кудайменде нахмурился и засопел. Некоторое время оба молчали.

— Это верно, что в аулы выезжает улук? — спросил Танирберген.

— Верно.

— Когда он у нас будет?

— На днях, наверно…

У Танирбергена заблестели глаза.

— Ну тогда нам действительно везет! Кален известный вор, не так ли? Но воровство еще полбеды. Завтра он, как Еламан, убивать начнет, вот что плохо. И не поручусь…

— Ну?

— Не поручусь, что первый нож будет не тебе.

Кудайменде еще больше насупился.

— Сын Шодыра приехал в Аральск, не слышал? — опять спросил Танирберген.

— Есть такой слух…

— Не слух, а точно.

— Может быть… мстить за отца едет, конечно?

— Какой черт, мстить! Отцовский промысел едет продавать. Тут много народу соберется… Русские, татарские купцы всякие…

— Апыр-ай? На скот он думает менять или продавать за деньги?

Танирберген засмеялся было, но тут же осекся — испугался, что брат обидится, тот вообще обижался по пустякам.