Кровь и серебро

Когда с рассветом снова двинулись они в путь, даже коню Марила будто передалось это беспокойство; он поводил ушами, словно прислушиваясь к звукам леса, словно тоже казалось ему, что за каждым кустарником, за каждым деревом нечисть всякая скрывается. С ветки вдруг вспорхнула большая птица, взлетела высоко в небо и закричала; конь под Марилом вздрогнул, заржал – второе дурное предзнаменование дано было северному господарю. Ждал он теперь третьего, заключительного предзнаменования, ведь ясно уже было, что и оно не задержится в пути; ждал, чтобы после выдохнуть спокойно – решение было уже принято им в последний предрассветный час, хотя и далось нелегко. Кони дружинников также заржали беспокойно, перекликаясь, будто пытались что-то сообщить друг другу; увы, никто не понимал их языка.

Они остановились все-таки в кабаке в очередной деревеньке, встретившейся им. Дружинники сели в ряд, запросив питья и снеди; Марил поместился в углу стола, потягивая из чарки багровый напиток. До моря оставалось полтора дня пути; что их встретит там – спокойная водяная гладь или самая настоящая буря – он не знал. Крик птицы и ржание коня звенели у него в ушах, перекрывая обыденные звуки кабака; чудно это было, но теперь ему словно бы стало легче – погибнет он, значит, так тому и быть; выживет – порешит непременно бесовского прислужника, даже ежели стоить ему это будет всего на свете… Да и не осталось ничего у северного господаря: мать, сошедшая с ума, народ, который держал он в вечном страхе, считая, что страх всегда надежнее и вернее любви, – да жизнь его, которую теперь готов он был отдать за правду и справедливость, а единственной справедливостью казалось ему сейчас избавить землю-матушку от тлетворного чародея.

Все опасения его были напрасны; море встретило их довольно приветливо, насколько приветливой могла быть холодная, темная, почти черная вода; волны бились о берег – поток их горазд был свалить с ног любого, кто посмел бы к ним приблизиться. Господарю нравилось наблюдать, как снег разбивается о морскую гладь; как, едва попадая в воду, каждая снежинка сливается с ней и превращается в ничто… Корабль с нетерпением ожидал своего повелителя.

– Ну что ж, вот и настала пора прощаться, – сказал Марил, обращаясь к златоградским дружинникам. – Благодарю вас, что сопровождали меня в пути; жаль, не пускает вас князь разделить со мной дальнейшие невзгоды, с вами-то оно все сподручнее было бы – чем больше людей, тем надежнее.

– И мы благодарим тебя, господарь, за слова эти и желаем, чтобы удача всегда сопутствовала тебе – возвращайся к господину нашему с княжной, уж он не поскупится, – с почтением ответили ему дружинники.

– Надеюсь, люди добрые, надеюсь и уповаю, что удастся вызволить мне княжну и землю нашу спасти от бесов всяких… да только чему быть, того не миновать! Ежели позволят мне силы высшие до конца дойти, ежели сберегут жизнь мою, буду счастлив я, а ежели нет, не поминайте лихом, люди добрые, – и князю вашему скажите, чтобы простил мне все мои слова резкие и сам лихом не поминал.

Дружинники поклонились господарю, оседлали коней своих верных – и ускакали, только ветер засвистал на том месте, где минуту назад стояли они. Господарь окинул суровым взглядом своих соратников.

– В добрый час! – воскликнул он, и эхо голосов подхватило его слова, а северные воды разнесли их по всему свету.

Когда подняли они серые паруса, что казались белыми из-за облепившего их снега, и вышли в открытое море, погода была еще спокойная и умиротворенно благословляла путников. Шторм разыгрался к ночи, сумасшедшие волны укачивали судно, будто пели ему последнюю в его жизни колыбельную, – то был третий знак. Марил не выходил из каюты, снова изучая карты; разбушевавшееся море его не волновало; шторм этот был последним предупреждением, и бояться его было нечего – ежели и ждали их беды, то эта должна была обойти стороной.