Кровь и серебро

– Никогда не слушал ты моих советов, господарь; подчинюсь я тебе теперь, как и всегда, но все же – да ты и сам знаешь – гиблое это дело. Гиблое. Три дурных знака получили мы, и не удивляйся, что я тоже распознал их. Старуха та сразу не понравилась мне; видел я, какое впечатление произвела она на тебя.

– Слишком умен ты, Милу, а должен лишь слепо подчиняться моим приказам. Ни одно дурное предзнаменование не остановит меня, не заставит развернуть корабль и возвратиться домой. Высшие силы даровали мне возможность придать смысл своему существованию, я не могу не воспользоваться ею.

– Высшие силы предупредили тебя три раза, господарь, а возможность эту ты сам себе решил даровать. Помяни мои слова. Не знаю, чем не угодил тебе так проклятый колдун, ежели, как ты говоришь, не только в княжне златоградской дело; но не стоит он жизни твоей – и жизни людей, тебе преданных.

– Не думаю, что разговор наш дальнейший принесет пользу, – холодно произнес Марил. – Ступай.

Милу вышел; он и сам понимал, что упрямого господаря разве что смерти переубедить удастся. Марил пригубил еще немного вина; картины прошлого замелькали перед ним. Двадцать лет минуло с той самой роковой его встречи с Хильдимом, но заморский ворожей не изменился ни капли; нежным и юным оставалось его красивое лицо, будто не прошло и дня; тело его все так же было стройным и гибким, будто молодое дерево, да и наглости не поубавилось в его бесовской натуре. Марил скрипнул зубами от злости; в то время как сам он с каждым днем неизбежно приближался к путешествию на тот свет, кожа его становилась все грубее, а сила воинская неизменно покидала шаг за шагом его нутро, ворожей только бахвалился своей почти девичьей красой и даром своим колдовским, серьгами бирюзовыми бренчал; беды все были ему нипочем. В то время как Марил защищал земли свои, бился и воевал за свою честь господарскую, колдун наслаждался покоем в южных чертогах, ни одна битва не коснулась его, ни один воин не посмел бросить ему вызов, ведь знали все от мала до велика – первый, кто посмеет ступить в его владения, потеряет облик человеческий.

«Защитил себя хитроумный бес, – думал Марил, – душонку свою трусливую спас, да только от меня ему, черту поганому, не спрятаться! Знаю я, как выманить его из уютного гнездышка; он еще на коленях будет стоять передо мной и молить о пощаде!»

Честолюбивые мысли одолевали Марила, но до их претворения в жизнь было еще ох как далеко. Ханский наместник ждал его впереди – и неизвестно, какую участь он ему уготовит. Марил коснулся объемного серебряного перстня на безымянном пальце – когда-то, в старые добрые времена, перстень принадлежал его отцу. Он вспомнил мать – какой она была, когда сам Марил был еще мальчишкой… Всегда скромная и тихая, она боготворила его отца и подчинялась ему беспрекословно – да и отец, казалось, любил свою маленькую жену сильнее, чем обычно принято у господарей, – только горился, что она не может больше иметь детей. Марил мечтал иметь жену, похожую на мать, и готовился уже усмирить бунтарский, как слышал он, нрав княжны, но не ему было это суждено. Он смотрел на нее тогда, на пиру; смотрел, как она покорно выходит из зала, ведомая колдуном; смотрел, как она боится поднимать на него глаза и заливается румянцем, когда он обращается к ней, – красота колдунова еще ни одного человека на свете не оставила равнодушным. Иногда Марил думал: действительно ли Хильдим так хорош собой или все дело лишь в умелых чарах? Красота эта вызывала в северном господаре приступы черной злобы. Где это видано, чтобы муж бравый обладал подобными чертами! Чтобы были так насурьмлены его брови, чтобы волосы в локоны тяжелые собирались, чтобы глаза синие сверкали из-под длиннющих ресниц! И руки у колдуна ведь белые, нежные, будто меча никогда в жизни своей не видали, пальцы тонкие, да и сам он, хотя и широкоплеч, изящен до невозможности! Марил аж сплюнул от злости, до того гадко ему стало при мысли о колдуне.

Следующая ночь была спокойной; луна, освещая седые волны, заглянула и к Марилу, как бы подбадривая его. Все вздохнули с облегчением – казалось, на какое-то время небеса даровали им долгожданный покой, и только Милу никак не мог забыть о дурных знаках, полученных ими в пути. Понял он уже давно, что переубедить северного господаря ему не удастся, хотя и не оставлял надежды, что тот сам выберет единственную верную дорогу; впрочем, с каждым часом, что они приближались к ханским землям, надежда истончалась и становилась все призрачнее.

«Если даже меня, слугу своего преданного, он слушать не желает, кто сможет наставить его на путь истинный?» – думал Милу.