Кровь и слезы Луганска

 Но тут было и другое. Подъехала "Швыдка медична допомога". Из нее выскочил фельдшер, к нему внезапно подбежал "космонавт". Из орущей толпы выскочил парень в тельняшке и шортах, на голове бандана, на груди желто-голубая лента. Иванцов, неожиданно для себя, схватился за четвертую ручку носилок. Побежали к Дому. Лежит в луже крови тело. Вроде бы мужское, но закопченное, не поймешь возраст. Переложили на носилки, "космонавт" кому-то врезал в живот. И побежали...

«Боги, боги, какой абсурд, какой кровавый абсурд», — подумал Иванцов, когда они дотащили раненого до "Скорой". «Откуда взялся этот милиционер? Нарушил приказ стоять и побежал вытаскивать раненого. Или этот, с ленточкой майданутых? Одни добивают, другие спасают». И тут взгляд упал на свою ленточку, так он ее и не снял, жовто-блакитную. Может у этого парня под тельняшкой наша, колорадская?

 Или просто человек нормальный?

 Появились еще "Скорые", еще люди стали помогать таскать носилки. А некоторые стояли вдоль коридора и старались пнуть, ударить тяжелораненых и обгоревших. Били по переломанным костям и ожогам третьей степени. По кашляющим кровью и потерявшим сознание. Били и по тем, кто таскал носилки.

 Иванцов принялся за свою работу.

 Генка куда-то пропал, что не мудрено в такой толпе.

 Темнело. Иванцов обогнул здание там, где столовая. Навстречу ему вышло трое. Немецкий флектарн, немецкие каски, немецкий ремень с пряжкой "Гот мит унс". Захотелось схватиться за оружие. Но его не было.

 Лежала какая-то девочка. Один из реконструкторов поднял ногу, поставил ей на голову. Второй его сфотографировал. Третий поржал. Молодцы. В эти сутки им можно все. Наверное, именно так им сказали кураторы.

 А время тянулось и бежало. Тянулось время внутреннее — казалось, прошло всего лишь несколько минут. А внешние часы бежали с огромной скоростью. Слишком много событий в единицу времени. Когда на твоих глазах погибают десятки людей и смотрят в твои глаза с безнадегой, а ты ничем не можешь им помочь... Ворваться в толпу без оружия и дать по башке одному правосеку — да, совесть твоя будет чиста, а смерть бессмысленна. Или стоять и бесстрастно фиксировать на камеру массовое убийство, а потом жить с этим?

 Струсил, да. Струсил сжечь тех девок на Дерибасовской, струсил вцепиться в горло убийцам здесь, на Куликовом...

 А на Куликово как раз подъехала пожарная машина. Вместо того, чтобы начать тушить пожар — уже догоравший, конечно, — пожарные развернули лестницу к вышке, на которой висел флаг Одессы, под ним русский, украинский и белорусский флаги. Ловкий и юный майдановец в советской каске вскарабкался по лестнице, сорвал три флага из четырех. Толпа радостно взревела, полетели в черное небо петарды. И рев молодых глоток:

— Ще не вмерла Украины...

 Взявшись за руки, бесы скакали под гимн окровавленной Родины. Мелькали прожектора, горячий пепел Одессы вздымался вверх. В это самое время депутаты и журналисты радостно рассказывали друг другу, что совесть нации убила десятки приднестровских и русских наемников в одесском Доме профсоюзов. В это же самое время, в прямой эфир шел стрим Леши "Скотобазы" Гончаренко, где он шарил по карманам трупов и доставал из них украинские паспорта.

 Там погибли депутаты Одессы и поэты Мамы. Студенты и пенсионеры. Инженеры и конструкторы. Уборщица, пришедшая поливать цветы. Парень из Винницы, проходивший мимо. И много, много кого еще. И все они были гражданами бывшей Украины, стремительно превращавшейся в кровавый котел Европы.

 Генку Иванцов так и не встретил, только получил СМС: "Норм". Домой добрался на такси, купил в круглосуточном бутылку водки, выпил половину из горла, но не опьянел. Попытался уснуть, но не смог в одиночестве. А в шесть утра поехал обратно...

Кальсоны

На мосту через Первый городской пруд стояли две женщины.

 Первая женщина была сурова и мрачна. Она недавно разменяла второй десяток, а еще ей задали сочинение на тему «Моя семья в годы войны». В этом году отмечали сорок лет со дня Победы и лучшие сочинения отправлялись на городской конкурс. Женщина была мрачна, потому что дедушки у нее не было, а бабушка не воевала.

 Вторая женщина лет шестидесяти улыбалась и разглядывала уток, плавающих по апрельской воде. Гордые селезни вытягивали отливающие бирюзой шеи, стараясь привлечь внимание сереньких неприметных уточек. Уточки кокетливо трепетали хвостиками и делали вид, что сбегали от ухажеров.

— Вот бабушка, ну почему ты не воевала? Я же сейчас сочинение не смогу написать.

— Ну я же тогда не знала, что ты у меня будешь и тебе придется писать сочинение. Если бы я знала, то обязательно бы взяла автомат в руки и пошла бы воевать с немцами.

— Мне же двойку поставят, как ты не понимаешь?

 Бабушка опять улыбнулась и сказала:

— Пойдем уточек покормим? У меня городская есть, специально купила.

— Я что, маленькая какая? Я уже пионерка, между прочим! И даже председатель совета отряда! И сейчас не смогу написать самое важное сочинение в году! — От досады четвероклассница аж топнула ногой.

— Мост сломаешь, — мягко сказала бабушка. Внучка отвернулась. В глазах ее дрожали слезы.