Кровь и слезы Луганска

 Именно поэтому Хохол сразу и не проснулся. Бахнуло и бахнуло, фигня какая. Второй снаряд выбил несколько кирпичей и уронил штукатурку на Хохла. Он вскочил, упал на пол, перевернулся на спину, начал подтягивать шнурки.

 Проснулся он в тот момент, когда увидел, что из открытого рта кошки Алиски, прибитой к дощатому полу кирпичом, текла кровь. Глаза ее стекленели, она все еще подергивала лапами, потом затихла.

 Хохол ничего не сказал. Он вскочил, побежал на первый этаж.

— Рамзаныч! Рамзаныч! Оружейку! Оружейку открывай.

 Задребезжал тапик.

 Рамзаныча звали Сашка, он был из местных. А позывной ему дали такой, потому что башку он брил, а бороду нет.

— К-к-какого черта... — сказал он, дергая правой половиной лица. Нервный тик. Контузия. — Вы все ор-орете...

— Яволь, рейхстаг, — привычно он ответил в трубку тапика. Потом неожиданно проснулся, вытаращил глаза и совершенно без заиканий сказал Хохлу.

— Хохол, у нас война опять началась...

— Я понял! — гаркнул Хохол. — Первый раз, что ли?

— Всех свободных вызывают к горисполкому...

— Оружейку!

 Всех свободных было двое.

 Хохол, Рамзаныч и Фил. Остальные были на позициях. Ну, еще "Урал", но он же не человек...

 Одного надо оставлять на базе. Потому что связь, все дела. Даже без обсуждений было понятно — остается дневальный Рамзаныч, остальные рвут к площади.

 Рация орала, что мама не горюй. В городе разрывались осколочно-фугасные снаряды. Зачем-то прилетело по террикону возле бывшей шахты. Видимо, украинские артиллеристы посчитали, что там сидят луганские наблюдатели. Ошиблись. Бывает.

 В этот самый момент старшина Хохол и сержант Фил выскочили к рынку.

— Я сигареты забыл, — тяжело дыша, сказал Фил, прислонившись каской к киоску.

— Твою мать, я тоже, — ответил Хохол, гулко ударив бронежилетом о прилавок киоска. — Может, ломанем?

— Я сейчас тебе ломану, щас ломану, — закашлялся Фил. — Бегом!

 Хрен знает, кто в такой ситуации старше, но старшина и сержант, пригибаясь, побежали через аллею к горисполкому. А там, через деревья, уже виднелись грузовики и автобусы.

 И люди. Много людей. Очень много.

— Алиску убило, — сказал Хохол на бегу, тяжело дыша.

— Яку? — Фил закинул автомат за спину.

— Нашу...

— Как нашу? — не понял Фил и споткнулся.

— Хохлы, — ответил сержанту Хохол и сплюнул.

— Вот жеж...

 А в это время в городе рвались снаряды.

 Артиллерия может работать по-разному. Она может бить точечно, может бить квадратно-гнездовым способом, то есть по площадям. А может и совмещать. Одни батареи лупят куда попало. Вот тебе квадрат, ты его обрабатываешь. А другие выцеливают конкретные объекты. Грохот гаубиц и самоходок, скатившийся в один грохот, не позволяет звуковой разведке противника определить: кто и откуда лупит.

 Кто-то стрелял по конкретным объектам, кто-то создавал "белый шум". И казалось, что идет вал артиллерийского огня, причем со всех сторон. Казалось, что город в окружении.

 И кошка Алиска была всего лишь первой жертвой.

 Вершины многоэтажек осветились восходящим солнцем. Начинался самый длинный день в году. Заканчивалась самая короткая ночь.

 Фил и Хохол выбежали на площадь.

 Ухнул еще один снаряд, где-то в районе городского пруда.

— Вы где шляетесь? — лейтенант с фамилией Медведь, и, естественно, с таким же позывным, немедленно наорал на них.

 Хохол, с его опытом сидения на зонах разного типа, никак не мог понять командира роты Медведя. То он добрый, то он злой. То он орет, что не прибрано у печки, то спокойно смотрит на пьяного, того же Хохла.

— Вот как-то так получилось, — развел руками Фил.

 А Хохол просто поправил автомат на груди.

— Бегом в оцепление, — спокойно сказал Медведь.

— Мы? — саркастично ухмыльнулся Фил.

— Вы, — серьезно ответил лейтенант и отвернулся.

 Если арту ставят в оцепление — значит, все очень серьезно. Наводчиками не разбрасываются.

 А Хохол ничего не сказал. Он смотрел на очередь людей. Медленной толпой они шли от "Народного" магазина, очередь их терялась за каким-то поворотом. Они шли молча,

 Подходили к автобусу, а если не было автобуса, то к грузовику. Солдаты в пиксельной форме принимали из рук матерей и отцов детей. Совсем младенцев грузили в "Скорые". Тем, кому старше трех лет — доставался другой транспорт. Любой другой, кроме гражданского. На блокпостах стояли ополченцы. Легковушки с детьми из города не выпускали. Дети только централизованно.

 Не плакали матери, дети не кричали.

 Подошел Медведь. Посмотрел на Хохла, на Фила...

— Если прилет сюда будет, накрывать детей.

— Чем? — не понял Хохол.

— Собой, — Медведь хотел добавить крепкое слово, но рядом были дети.

— Командир, я ж тяжелый, да еще во всем этом... — Фил, непонимающе, ткнул пальцем в бронежилет. — Я ж раздавлю...

— А ты не дави, — ответил Медведь, отвернулся и пошел вдоль строя.

 Люди шли, молча отдавая своих детей солдатам "Призрака". Потом отходили в сторону, кучковались, смотрели в сторону уезжавших в направлении Стаханова, Брянки, Алчевска, а лучше бы в сторону России, детей. Пусть дети носят чужие фамилии. Пусть они не будут помнить родителей. Пусть дети будут живы.