Кровь и золото

В последующие столетия я позволял себе охотиться в близлежащих городках, отпивая по нескольку глотков, дабы не возбуждать подозрений местного населения, но иногда все же совершал дальние путешествия, желая узнать, как обстоят дела в знакомых мне городах.

Я навестил Павию, Марсель и Лион, где по обыкновению заходил в таверны и заводил разговоры со смертными, подпаивая их, чтобы услышать, что происходит в мире. Периоди­чески я исследовал поля битв, где праздновали победу исламские воины. Или под покровом тьмы следовал за франками, идущими на бой. И в ту пору – впервые за все свое бессмерт­ное существование – я завел близких друзей среди смертных.

Я выбирал смертного, например солдата, и часто встречался с ним в местной таверне, чтобы побеседовать о его взгля­дах на жизнь и на мир. Те дружеские отношения были не слишком долгими и не слишком крепкими, потому что я не позволял себе глубоких привязанностей, а когда появлялось искушение передать смертному свою кровь, поспешно отда­лялся от него и заводил новые связи.

Таким образом я познакомился со многими людьми, даже с монахами из монастырей, потому что без стеснения заговаривал с ними на дорогах, особенно когда их путь лежал че­рез опасные земли; провожал их, задавая вежливые вопросы о Папе, о Церкви и даже о тех маленьких сообществах, в которых им приходилось жить.

Немало историй помню я о тех смертных – ведь мне не всегда удавалось оградить от них свое сердце. Но сейчас у нас нет времени. Признаюсь лишь, что могу только молить богов, если они пожелают откликнуться, чтобы моя дружба давала смертным такое же утешение, какое она даровала мне. Когда я преисполнялся мужества, то отправлялся в Италию и навещал Равенну, чтобы посмотреть на великолепные церкви, украшенные не менее великолепной мозаикой, чем та, что я видел в Константинополе. Но проникать вглубь родной страны не смел, страшась увидеть руины всего, что было мне дорого.

А известия из внешнего мира, сообщаемые друзьями, по большей части разрывали мне сердце.

Константинополь отрекся от Италии, и только Папа Римский держал оборону против завоевателей. Казалось, весь мир, включая Галлию, пал под натиском арабов. Потом Константинополь вмешался в ужасный спор, связанный с изображениями святого лика, и с ходу заклеймил их. В результате и мозаики в церквах, и иконы были уничтожены скопом – и сердце мое обливалось кровью при мысли о чудовищной войне против искусства.

Хвала Небесам, Папа Римский отказался принять участие в этих гонениях и официально разорвал отношения с Восточной империей, заключив союз с франками.

Так окончилась мечта о великом государстве, объединяющем Восток и Запад. Так окончилась моя мечта, что Византии удастся сохранить цивилизацию, когда-то оберегаемую Римом.

Но цивилизованный мир не рухнул. Даже я, ожесточившийся римский патриций, вынужден был это признать.

Среди франков появился великий полководец, прозванный впоследствии Шарлеманем, и ему удалось одержать немало побед, чтобы сохранять на Западе шаткий мир. Со вре­менем вокруг него собрались придворные, питавшие хрупкий интерес к древнеримской литературе.

Но по большому счету только Церковь поддерживала жизнь обрывков той культуры, что существовала в Риме моего времени. Разве не ирония судьбы – христианство, бунтарская религия, родившаяся из мученичества в эпоху старой Римской империи, стала хранительницей древних рукописей, древнего языка, древней поэзии, древнего красноречия.

С веками я становился могущественнее; каждый талант, что подарила мне Кровь, усиливался. Лежа в святилище рядом с Матерью и Отцом, я слышал голоса людей в отдаленных селениях. Я слышал, как мимо проходит случайный вампир. Слышал мысли и молитвы.

Наконец я обрел Заоблачный дар. Мне больше не приходилось карабкаться по горным склонам. Стоило лишь приказать себе подняться с дороги – и я оказывался у потайной двери. Это свойство пугало меня, но я любил им пользоваться, ибо, набравшись сил, мог преодолевать значительные расстояния.

Между тем на территории, ранее принадлежавшей во­инственным варварским племенам, начали появляться замки и церкви. Заоблачный дар поднимал меня на горные вершины, где воздвигались великолепные строения, а иногда я даже проскальзывал во внутренние покои.

Я был скитальцем в вечности, лазутчиком среди чужих сердец. Кровавым существом, не ведавшим смерти и в конце концов позабывшим о времени.

Иногда я парил, подхваченный ветрами. И постоянно плыл по течению чужих жизней. В горном склепе я рисовал фрески Аля Тех, Кого Следует Оберегать, для разнообразия нарисовав древних египтян, приносящих жертвенные дары, и хранил несколько книг, проливавших бальзам на мою больную душу.

В монастырях я любил подсматривать за монахами. Мне нравилось наблюдать за их работой в скрипториях: отрадно было видеть, что они бережно сохраняют поэзию греков и римлян. Под утро я забирался в библиотеки и, накинув капюшон, склонялся над пюпитром, чтобы почитать древние стихи или исторические сочинения.