Кровь и золото

Италию, мою Италию, освещало величие Венеции, Флоренции и Рима.

Пришло время покинуть мой склеп.

Я очнулся от волнующих грез.

Пришло время увидеть этот мир, которому исполнилось одна тысяча четыреста восемьдесят два года, если считать от Рождества Христова

Точно не знаю, почему я выбрал тот год, но меня настойчиво призывали голоса Венеции и Флоренции, а я успел повидать эти города в дни лишений и скорби. Теперь мне безумно хотелось взглянуть на них во всем великолепии.

Но прежде нужно отправиться домой, на юг, в Рим.

И вот я снова зажег перед возлюбленными Прародителями масляные лампы, стер пыль с их украшений и непрочных одежд, помолился им по обычаю и отправился навстречу одному из самых славных столетий, что довелось прожить западному миру.

ГЛАВА 14

Я отправился в Рим. Меньшее меня не устраивало. Увиденное кольнуло мне сердце, но и поразило до глубины души. Рим стал огромным оживленным городом, твердо намеренным подняться из многослойных руин, полным купцов и мастеровых, что не покладая рук работали над грандиозными дворцами Папы, кардиналов и других богачей.

Старый форум и Колизей сохранились. Я узнал многие достопримечательности Рима времен империи – например, руины арки Константина. Но строители бессовестно растаскивали древние камни для новых зданий. Однако ученые исследовали древние развалины, и многие отстаивали необходимость поддержания их в существующем виде.

Казалось, новая эпоха стремилась сохранить хотя бы то немногое, что осталось в наследство от той эпохи, когда я появился на свет, перенять опыт древних времен, подражать их искусству и поэзии. Кипящая энергия этого процесса превосходила самые смелые ожидания.

Как яснее выразиться? Эра процветания, эра торговли и банков, когда тысячи людей стали одеваться в превосходное платье из плотного бархата и влюбились в красоту Древнего Рима и Древней Греции!

Ни разу на протяжении тех столетий, что я, утомленный, пролежал в горном склепе, мне не приходила в голову мысль о подобном перевороте. Поначалу я пришел в такой экстаз от увиденного, что мог только прогуливаться по грязным, улицам, обращаясь со всей любезностью к прохожим с вопросами о том, что происходит вокруг и что они думают о времени, в котором живут.

Разумеется, я разговаривал на новом языке – итальянском, выросшем из старой латыни, и вскоре уши мои свыклись с его звучанием. Оказалось, что итальянский язык красив. К тому же, как я вскоре выяснил, ученые хорошо знали и греческий, и латынь.

Из многочисленных ответов на мои вопросы я также узнал, что Флоренция и Венеция, как считалось, ушли далеко вперед от Рима в своем духовном перерождении, но если Папа проявит настойчивость, все еще изменится.

Папа давно уже перестал быть просто правителем христиан. Он решил, что Рим должен стать поистине культурной столицей мира, и пристально следил не только за возведением базилики Святого Петра, но и за строительством и росписью Сикстинской капеллы – большого сооружения, выросшего в пределах его собственного дворца.

Для росписи стен художников вывозили из Флоренции, и достоинства уже законченных фресок с интересом обсуждал весь город.

Я старался проводить как можно больше времени на улицах и в тавернах, прислушиваясь к сплетням и слухам, а однажды направился в папский дворец, чтобы увидеть Сикстинскую капеллу своими глазами.

Судьбоносная ночь!

За те мрачные века, что я провел в одиночестве, оставив Зенобию и Авикуса, мне доводилось дарить свое сердце как смертным, так и произведениям искусства, но ничто из пережитого не подготовило меня к тому, что я узрел, попав в Сикстинскую капеллу.

Имей в виду, что я говорю не о Микеланджело, чья работа в капелле знаменита на весь мир, – ведь в те годы Микеланджело был еще ребенком. Ему только предстояло расписать плафон и своды.

Нет, не труд Микеланджело увидел я в ту судьбоносную ночь. Забудь о Микеланджело.

То была работа другого художника.

С легкостью пробравшись мимо дворцовых стражей, я очутился в просторной прямоугольной часовне, предназначенной в будущем не для широкой публики, но для проведения особо торжественных церемоний.

Среди огромного числа фресок я сразу выделил одну – гигантского размера, мастерски и с блеском выполненные персонажи которой подчинялись, по-видимому, одному и тому же исполненному достоинства старцу с золотым свечением вокруг головы, изображенному среди трех различных групп людей.

Я не был готов столкнуться с натурализмом бессчетных фигур, живых, но величественных выражений лиц и одежд, ниспадавших грациозными складками.

Все три восхитительно запечатленные группы людей, охваченные сильным волнением, смотрели на седовласого старика с исходящим ото лба золотым ореолом. Со строгим и спокойным лицом старец давал людям наставления, бранил их или чему-то учил.

Все сосуществовали в гармонии, о которой я не смел и помыслить, и хотя одно только исполнение персонажей уже гарантировало шедевру признание, автор добавил восхитительное изображение дикой местности и девственной красоты мира.