Кровь и золото

– Чья это фигура изображена на фресках? – спросил я. – Кто тот бородатый старец с золотым светом, струящимся от головы?

– Моисей, – объяснил стражник, – пророк Моисей. Вся эта картина посвящена Моисею, а та, другая, – Христу. Видите надпись?

Только сейчас я обратил внимание. «Искушение Моисея, хранителя Заповедей». Я вздохнул.

– Жаль, что я так плохо знаком с их историей, – сказал я. – Но картины так хороши, что сюжеты не имеют значения.

Стражник пожал плечами.

– Вы были знакомы с Боттичелли, когда он работал здесь? – спросил я.

Он снова пожал плечами.

– Неужели вы не считаете, что ею картины несравненно прекрасны? – спросил я.

Он глуповато посмотрел на меня.

Насколько же я был одинок, что заговорил с тем беднягой, пытаясь добиться от него понимания!

– Сейчас полно красивых картин, – сказал он.

– Да, – ответил я, – знаю. Но они не такие.

Я протянул ему несколько золотых монет и вышел из часовни.

Мне едва хватило времени, чтобы успеть добраться до святилища Тех, Кого Следует Оберегать.

Ложась спать, я грезил о Боттичелли, но меня неотступно преследовал голос Сантино. И я пожалел, что не уничтожил его, – чувство, для меня в высшей степени нехарактерное.

ГЛАВА 15

На следующую ночь я направился во Флоренцию. При виде города, сумевшего оправиться от последствий Черной смерти и превзойти Рим богатством, энергией и изобретательностью, меня охватила светлая радость.

Мои первоначальные подозрения подтвердились: выросшая на торговле, Флоренция не пришла в упадок, подобно городам классической эры, но с веками постепенно усиливала свою мощь, направляемая властной рукой знаменитого семейства Медичи.

Куда ни глянь, каждая деталь – множащиеся памятники архитектуры, внутренние настенные росписи, рассудительные ученые – представляла для меня необычайный интерес; но ничто не могло помешать моему плану разыскать Боттичелли и познакомиться не только с его работами, но и с самим художником.

Тем не менее я устроил себе небольшую пытку.

Я занял комнаты в палаццо неподалеку от главной площади города, нанял неумелого и удивительно доверчивого слугу, чтобы тот приобрел для меня побольше дорогих нарядов, пошитых из тканей моего любимого красного цвета – я до сих пор предпочитаю его всем остальным, – а потом направился в книжную лавку и не прекращал стучать, пока хозяин не отворил дверь, чтобы принять мое золото в обмен на последние книги, посвященные поэзии, искусству, философии, – книги, которые, по его словам, «читают все».

Потом, вернувшись к себе в комнаты, я сел, зажег одну-единственную лампу и проглотил все, что смог, из мировоззрений века. Тогда я улегся на пол и уставился в потолок, потрясенный стремительным возвращением к классике, страстным восторгом по отношению к поэтам Древней Греции и Рима и верой в чувственное начало, укрепившееся в этом столетии.

Замечу, что некоторые из тех книг представляли собой печатные издания, появившиеся на свет благодаря чудесному изобретению Гутенберга. Они произвели на меня огромное впечатление, хотя я, как и многие, предпочитал тогда красоту старинных рукописных фолиантов. По иронии судьбы, даже после твердого укоренения технологии книгопечатания люди продолжали хвастаться рукописными библиотеками. Но я отклонился от темы.

Я говорил о возвращении к греческой и римской поэзии, о современной увлеченности эпохой моей смертной жизни.

Римская церковь, как я и предполагал, обладала безграничной властью.

Но в тот век произошло немыслимое смешение стилей и расширение границ искусства – этот самый стилистический сплав я узрел в картинах Боттичелли, полных прелести, естественной красоты, но предназначенных для украшения личной часовни Папы в Риме.

Где-то ближе к полуночи я выбрался из своего жилища, обнаружив, что, несмотря на установленный в городе комендантский час, таверны пренебрегали указом, а в переулках таились головорезы.

В полном смятении я направился в огромную таверну, до отказа заполненную молодыми жизнерадостными пьянчугами, слушавшими пение розовощекого подростка, аккомпанировавшего себе на лютне. Я сел в уголке, стараясь справиться с неуправляемыми эмоциями, с разыгравшимися страстями, но знал, что непременно разыщу дом Боттичелли. Непременно. Мне необходимо увидеть все его картины.

Что же останавливало меня? Чего я страшился? Что происходило в моей душе? Естественно, боги знали о моем железном самообладании. Я тысячи раз доказывал, что могу управлять собой.

Разве я не отказался от Зенобии во имя сохранения Священной Тайны? Разве не страдал еженощно из-за расставания с несравненной Пандорой, которую, возможно, никогда больше не увижу?

Не в силах утрясти сумятицу в мыслях, я подошел к одному из мужчин постарше, не участвовавшему в пении юнцов.

– Я приехал, чтобы найти одного великого художника, – сказал я.

Он пожал плечами и отпил глоток вина.

– Когда-то я и сам был великим художником, – сказал он, – но давно. Теперь я только пью.

Рассмеявшись, я подозвал служанку и приказал принести ему новый стакан вина. Он кивнул в знак благодарности.