Кровь и золото погон

Павловский, осатаневший от событий дня, отправился искать старую крепость. В Порхове были три слободки: Троицкая, Духовская и Пятницкая. Троицкая слободка примыкала к древней крепости. Именно там, на правобережье Шелони, и располагались казармы охранного батальона. Это была окраина города, напоминавшая богатую деревню. Каменных строений не имелось, все жилые постройки были деревянные, одноэтажные, справные и добротные, только несколько двухэтажных. У всех хозяйств были большие земельные участки с богатыми садами, почти все имели коров, а то и несколько, нетелей, свиней, поросят, коз, овец, птицу. Извозчики держали лошадей для лёгкого и ломового воза. Здесь, в этой слободке, жизнь была другой, нежели в городе, как-то почище, поярче, позвучнее, понасыщеннее и, видимо, посытнее. Мычали коровы, галдели куры и гуси, собаки, как и положено, облаивали всех проезжих и прохожих, на скамьях у домов сидели старухи и старики, по улице носилась ребятня.

Вскоре Павловский узнал, что состав населения слободки был в некоторой степени либеральный, здесь проживали бывшие чиновники городской управы и уездных учреждений (многие из которых перешли на работу в советские учреждения), врачи, учителя, купцы, владельцы постоялых дворов, церковнослужители и ремесленники. В слободке имелся собственный базарчик, работали хлебные, мясные, молочные и рыбные лавки и магазинчики мелочного товара. Горожан они не обслуживали, работали по стуку, по условленному сигналу, по взаимной договорённости.

На этом островке сытости и относительного благополучия и проживала Маруся Кротова, дочь известного в городе кожевенника, мастера по изготовлению овчинных полушубков, женских дублёнок, всевозможных рукавиц и шапок. Она ждала Павловского у входа в старую крепость нарядная, в лёгкой короткой дублёнке с накинутой на плечи шалью, в коротких сапожках, свежая, словно только вынутый из печи румяный пирожок, источавшая здоровье, радость встречи с приглянувшимся очень загадочным молодым человеком.

— Ой, — весело воскликнула она, увидев подошедшего Павловского, — а мы и не познакомились даже! Меня зовут Маруся Кротова, а вас?

— А меня, — подыгрывая ей и взяв её под руку, ответил Павловский, — Иваном Ивановым.

Маруся сочно рассмеялась.

— Вот здорово, Иван Иванов! А по отчеству не Иванович, случаем?!

— Нет, Никодимович. Маруся, а сколько тебе лет?

— Двадцать на Пасху будет, а вам?

— Двадцать шесть. Молодые мы, давай на «ты», а то как-то неловко ты меня «выкаешь».

— Давай!

— Какие будут предложения по досугу? Гляжу, у вас тут не густо с этим делом, большинство увеселительных учреждений закрыто. Да и не люблю я шумных мест.

— Пошли, Ваня, есть у меня подружка, одна в слободке живёт. Мужа ёйного, жандармского вахмистра, большевики в декабре прошлого года расстреляли. Детей у неё нету, она всё книжки читает да детишек слободских арифметике и языку обучает. А что в сидоре-то несёшь, не мутню самогонную?

Павловский прижал её к себе и шепнул в горячее маленькое ушко:

— Поверь, не пожалеешь.

Давно стемнело, в домах от керосиновых ламп тускловато светились окна, еле освещавшие мощёную улицу. Газовые фонари нигде не горели, у новой власти не было средств на уличное освещение. Только у дома, куда завернули Маруся и Павловский, на кованом металлическом столбе в виде лотоса горел керосиновый фонарь.

На стук дверь отворила молодая женщина на вид чуть постарше Павловского, высокая, стройная, с гордой осанкой. Её худощавое лицо с острыми скулами, близко посаженными глазами, тонкими губами и носом с горбинкой — в профиль напоминало хищную птицу. Только густые вьющиеся каштанового цвета волосы, аккуратно прибранные и скреплённые сзади крупным роговым гребешком, смягчали жестковатый образ хозяйки. Она улыбнулась и удивительно мягким и певучим голосом сказала:

— Ну, наконец-то! Входите, дорогие гости. Ужин, пожалуй, уже остыл.

Маруся привычно, как будто жила здесь постоянно, отправилась на кухню, а Екатерина (так звали хозяйку) предложила Павловскому:

— Иван, не хотите ли сполоснуться, баня еще тёплая, с утра топлена?

Ему было и неудобно, и одновременно край как хотелось помыться. Секунду подумав, смущённо согласился. Маруся крикнула с кухни:

— Ванюша, ступай в баньку, я пока ужин соберу!

В предбаннике на лавке он аккуратно сложил исподнее, штаны, гимнастёрку, шерстяные носки, предусмотрительно сунутые в Новгороде матерью в его сидор. Грязные портянки он сунул в сапоги, оставленные в сенях.

Как он блаженствовал во влажной, душистой теплоте бани! Намылился, обмылся почти горячей водой и… ощутил на спине прикосновение женских рук. Повернулся и вместо ожидаемой Маруси увидел нагую Екатерину. Она сделала шаг навстречу и крепко прижалась к нему всем телом, упругим и податливым. Они отдались друг другу жадно, молча, быстро.

В предбаннике не оказалось его одежды.

— Вот, — указала она на стопку чистого белья, — это моего покойного мужа, тебе подойдёт, одевайся. Твоё я выстирала, к утру высохнет, оденешь чистое. Пошли ужинать.