Кровь и золото погон

Со времени пребывания у матери в Новгороде Павловский так не ел. Стол ломился от мясных и рыбных закусок, будто и не было никакого Великого поста. В запотевших хрустальных графинчиках поигрывали явно дореволюционная водочка и какие-то наливочки, стол украшали принесённые им вино и чешский ликёр. В гостиной витал дурманящий аромат свежеиспечённого хлеба. Павловский в какой-то момент растерялся: как ему действовать дальше, за кем ухаживать? «Маруся, конечно же, всё знала, возможно, у женщин даже был такой уговор, – думал он. – Ну и пусть. Как-нибудь образуется».

Образовалось в лучшем виде. Маруся усадила его рядом с собой, подкладывала в его тарелку, нежно касалась его руки, шеи, теребила волосы. Все были веселы и раскованы. Прихлёбывая из хрустального стаканчика ликёр, Екатерина спросила:

– Иван, а ведь вы и не солдат вовсе, так ведь?

Павловский ответил не сразу. «Неужели чекистский капкан? – лихорадочно соображал он. – Нет, вряд ли не успели чекисты так быстро научиться дам использовать в своей работе. Вряд ли».

Он закурил, расслабился, ответил, искренне улыбаясь:

– Конечно не солдат. Я кадровый унтер-офицер лейб-гусарского полка, элитной, так сказать, кавалерии, куда простых мужиков из деревни не брали.

– И что, вы, кадровый унтер-офицер из гусар, элитной, так сказать, кавалерии, так вот просто и добровольно перешли на службу к этому большевистскому быдлу? – продолжала со злой иронией допрашивать хозяйка, будто и не было вовсе бани и того, что там, в бане, было.

– А кто сказал, что добровольно? – Павловский решил не раскрывать себя. «Бережёного, как известно, Господь бережёт, а небережёного конвой стережёт». – Прибыл домой в Новгород после ранения, а там повестка в губвоенкомат, всеобщая, знаете ли, мобилизация. Что же мне, под материнской юбкой скрываться, её и себя под репрессии подставлять? Мы люди военные, собрался и вновь в армию.

Маруся, с интересом слушавшая дискуссию, забралась к «унтеру» на колени, обняла его за шею, прижалась своей нежной щекой к его мощному плечу. А хозяйка не унималась:

– Знаете ли, Иван, я ведь вдова тоже унтера, вначале армейского, потом жандармского. Неплохо знаю унтерские нравы и воспитание. Не мог унтер-офицер найти и выбрать такое прекрасное вино и чешский ликёр для дам, тем паче в нашем захолустном Порхове. В вас всё выдаёт офицерскую кость, манера держаться, говорить, наблюдать, даже молчать. К чему я это всё? – Она легко поднялась, взяла из его пачки папиросу, закурила. – К тому, если вы здесь проездом, взяли бы нас с Марусей отсюда. Куда угодно, хоть на край света, только из советского болота, из этой кровавой жути, из этого мужичьего мрака и надвигающегося голода. Мы девушки верные, не подведём вас.

Павловский тоже закурил, поднялся, прошёлся по просторной гостиной, выпил рюмку водки.

– Поздно уже, милые дамы, пора и честь знать. Мне завтра на службу, а Марусе на работу. Благодарствую за прекрасный досуг, ужин и вашу доброту. Ежели не возражаете, я, пожалуй, откланяюсь.

– Некуда вам торопиться, Иван Никодимович, бельё ваше к утру высохнет. – Хозяйка махнула рукой. – Пойдёмте, покажу ваши покои. Маруся, провожай гостя.

Жадная до ласк Маруся до поздней ночи не давала заснуть, требуя всё большего и большего. Только под утро успокоилась, сладко задремала посапывая, положив голову на его плече.

Павловский проснулся поздно, около девяти. На улице пасмурно, в доме темно. Маруси не было, в постели лежала Екатерина, прижимаясь грудью к его спине, будя его нежным касанием рук. Она оказалась опытнее Маруси в ласках и всё делала так, что ему от неё требовалось всё большего и большего. И она очень старалась.

Он уходил накормленный, одетый в чистое и наглаженное. Прощаясь, Екатерина обняла его, поцеловала, сказала жёстко:

– Прощай, унтер. Помни меня. Помни мои слова. Увезёшь, не будет тебе вернее друга. Прощай.

6

В батальон Павловский решил не идти, в той чекистской кутерьме после бегства Каменцева, полагал он, о нём не скоро вспомнят. Нужно было найти прапорщика Гуторова и потихоньку двигаться на Псков. Но с пустыми карманами не особенно куда и двинешь, следовало запастись в дорогу чем-то существенным. Он шёл по Троицкой слободке и внимательно осматривал дома. Некоторые, обнесённые солидным забором и крепкими воротами, он отметил особо и запомнил подходы к ним. Зашёл в командирский дом, забрал свой сидор и неспешно направился к Сенной площади по знакомой Смоленской улице, такой же безлюдной, как и вчера.

«От Порхова до Осиновичи сорок вёрст, – рассуждал Павловский, – и до села Соловьи ещё порядка тридцати. Если на конях, за двое суток до немцев можно дойти. А там до Пскова всего двадцать вёрст. Вот только где коней раздобыть?» Он услышал за собой топот сапог, напрягся, расстегнул кобуру, понимая, что карабин не успеет снять с плеча. И тут такой знакомый голос:

– Слышь, друг, огонька не найдётся?

«Гуторов, сукин сын! Сам меня нашёл! Молодец!» Павловский остановился, медленно поворачиваясь, оглядел всё вокруг, достал из кармана коробок спичек.