Кровь на эполетах

– А вот руки – нет, – буркнула Хренина. – Хитрый шельмец!

– Он честный и порядочный человек! – возразила дочь.

– Дай Бог, чтобы так, – вздохнула графиня. – Думаешь, я не хочу тебе счастья? Я Платону еще в Смоленске объявила, что отдам за него дочь, если выбьется в дворяне. Ожидала, что он это сделает, но чтоб так быстро и так далеко шагнуть… Знаешь, сколько людей, пробившись ко двору, забывали прежних знакомых? Уж мне-то ведомо. Вот и решила с тобой побеседовать. Как бы не стал Платон для нас журавлем в небе. Тут синицу бы поймать. Сама говорила, что офицеры в лазарете тебе предложения делали. Думаю, среди них есть приличные люди.

– Об этом не может быть речи! – вспыхнула Груша. – Даже не хочу слышать.

– Разбаловала я тебя, – покачала головой Хренина. – Родительской воли слушать не хочешь.

– Я лучше в монастырь пойду!

– Хорошо, – не стала спорить графиня. – Может, я не права и зря возвела напраслину на Платона. Смутило меня его быстрое возвышение. Поговорим о другом. Зять собирается послать людей в Москву глянуть, что там с домом. Даст Бог, уцелел. Если так, намерен вернуться. Он же при губернаторе обретался, его в службу непременно призовут. Москва сгорела, дел там найдется много. А я о нашем Залесье подумала. Уцелело ли оно? Может, разграбили и пожгли, а, может, и обошло лихо имение. Наши гонят французов и, глядишь, скоро освободят Залесье. Желала бы вернуться. Поедешь со мной или здесь останешься?

– Поеду! – кивнула Груша.

– Даже раненых своих бросишь?

– Никто их не бросает! – возразила дочь. – Это поначалу медиков в лазарете не хватало, каждая пара рук в цене была. Сейчас же недоучившихся лекарей из Императорской медико-хирургической академии прислали, стало легче. На меня стали коситься, – Груша вздохнула. – Дескать, что эта барышня в лазарете делает? Прихоть свою тешит? Карл Фридрихович меня понимает, раненые довольны, но других-то не убедить.

«Вот и славно!» – едва не воскликнула графиня, но вовремя сдержалась.

– Значит, едем! – сказала дочери. – Как только французов прогонят к русской границе, и это станет известно, двинемся в путь. Готовься. Думаю, это случится скоро.

Глава 6

Отступающая армия – зрелище невеселое. Нет, если она отходит в полном порядке, стройными колоннами, да еще под командованием толковых офицеров, смотреть можно, хотя все равно грустно. Пережил, когда тащились от Могилева к Смоленску и далее – к Бородино. Но сейчас по дороге текла не армия, а толпа. Одетая в шинели, крестьянские тулупы или полушубки (кому-то повезло раздобыть), женские салопы[42], а то и вовсе в дамские платья до пят. Головы замотаны платками, некоторые в меховых шапках – это опять-таки у везучих, и только торчащие к небу штыки ружей выдают в этих оборванцах солдат. Ну, типа. Что, хлебнули, мусью, русского морозца? Он ударил, как и в моем времени, в ночь на 6-е ноября и одномоментно унес жизни тысяч солдат Великой армии – они просто не проснулись поутру. Офицеры из тех, кто ночевал в относительном тепле, на рассвете увидели их – сидящих и лежащих у потухших костров и всех мертвых. Мы проезжали мимо этих кладбищ под открытым небом – впечатление жуткое. Возле трупов уже копошились стаи волков, растаскивая покойников на куски. Мерзкое зрелище – егеря плевались и крестились. Потом французы и прочие немцы догадаются, что костер нужно жечь всю ночь и сидеть у него, не отходя, иначе – песец. Потом они будут набиваться в дома и сараи, как сельди в бочки, и гибнуть от давки, угарного газа или в огне пожаров – это если какой-то «умник» догадается для сугрева разжечь в сарае костер или жарко натопить крестьянскую печь. Последнюю делают из глины на деревянном каркасе. От неумеренной топки каркас загорается – получи фашист красного петуха и братскую огненную могилу. Звиняйте, мсье, но это вам не в Париже.

Я сложил подзорную трубу и спрятал ее в сумку – ничего интересного, нужной нам цели не наблюдается. Подождем.

– Чаю, ваше благородие? – подскочил Пахом, правильно поняв ситуацию. – Горячий.

– Давай!