Кровь на мантии. Документальный роман

Ночь была звездная. В бесконечно черном небе ни единой тучки. В холодном свете луны снег на вершине горы и там, в низине, где располагались невидимые сейчас позиции противника, выпавший за ночь снег холодно блестел серебром.

Тихо вокруг. И эта тишина создавала ощущение покоя и умиротворения. Но капитан Ирхин знает, насколько обманчива эта тишина. В любой момент она может взорваться грохотом тяжелых японских орудий, воем снарядов, безжалостно долбящих русские укрепления и сами утесы горы Высокой, обманчиво безмятежным свистом пуль, одну за другой уносящих жизни людей, защищающих эту последнюю твердыню, за которой в низине раскинулся спящий тревожным сном город.

Ирхин прожил уже большую и трудную жизнь. Капитанские погоны достались ему непросто, не по знатности рода или близости к высокому штабному начальству. У него не было и сильного покровителя. Все, чего он добился по службе, досталось ему потом и кровью, вечной неустроенностью холостой бивачной жизни, благодаря несомненному командирскому таланту и отваге, граничащей с самопожертвованием. Солдаты любили его не только потому, что он свой, из народа, но больше за то, что он личным примером показывал им, как преодолевать тяготы и лишения ратной жизни, учил и помогал выживать в условиях, когда, казалось, выжить было невозможно.

Капитан мог в сердцах наорать на солдата, матерясь нещадно, но ни разу не поднял на служивого руку. Ирхин мог посмеяться над неумехой, но не унизить, а, посмеявшись, научить уму-разуму. Он не терпел лжи, фальши и лизоблюдства. И, главное, каждый его подчиненный чувствовал, случись что, капитан поймет, придет на помощь, выручит из беды, защитит перед высшим начальством.

Капитан Ирхин услышал за своей спиной шорох и обернулся.

«Кто это? Уж не коварный ли враг непрошенным гостем пробрался в наше расположение?» – напрягся он.

Но тревога оказалась ложной. Это рядовой Колобов выбрался из своего укрытия и, не решаясь подойти ближе, нарушить уединение командира, переминался с ноги на ногу, явно стараясь привлечь к себе внимание.

– Вашбродь, разрешите присоседиться… – несмело обратился солдат к Ирхину, обрадовавшись, что тот его заметил.

– Да какое я тебе благородие! – усмехнулся командир. – Небось тоже, как и ты, из крестьян, а здесь и подавно, перед лицом смерти все мы равны… Что, тоже бессонница мучит? Так садись, коль пришел, вместе помолчим.

Долго сидели, не проронив ни слова, глядя вниз, на поросшие редколесьем предгорья, туда, где притаился не видимый до поры враг и сама смерть.

– Сергей Михалыч, чай, болит плечо-то? – первым нарушил тишину солдат. – Спать не дает… Вам бы к фершалу надо…

– Ага, к «фершалу» на перины! – передразнил Ирхин солдата. – А с вами-то, с оболдуями, кто останется? Лейтенант Доронин? Поручик Авдеев? Так они еще совсем мальчишки, молоко на губах не обсохло. Хоть и храбрецы, а чтоб на японца управу найти, одной храбрости маловато. Я уж не говорю про вашего брата. Ведь, по-существу, все вы люди сугубо гражданские, мирные. А вам трехлинейку в руки – и вперед! Вот, к примеру, тебя, Колобов, взять. Ты кем в той, прежней жизни был? Мирным человеком, семьянином, хлебопашцем. А тебя в армию от семьи, от родного дома, от поля твоего сюда, на передовую сдернули…

– Да никто меня не сдернул. Сам я напросился, – возразил солдат.

– Как это сам? Добровольцем, что ли, пошел? – удивился Ирхин.

– Выходит, что так, – невесело усмехнулся Илья.

– Видно, сильно припекла тебя жизнь, что сбежал от нее на войну.

– Да уж сильнее не бывает…

– Что ж стряслось с тобой такое, что сюда вот на верную погибель сбежал? С женой, что ль, нелады? Или без работы остался?

– Ушла от меня жена, и сынок малый, несмышленый ушел, в одночасье покинули меня, оставив одного-одинешенька на этом свете. Не сберег я их.

– Как же так? – осторожно спросил Ирхин. – Что произошло?

– А то, вашбродь… С голоду померли. Про голод в Оренбуржье слыхали?

– Слышал, конечно. В газетах читал…

– Так вот. Это про нас, про нашу беду. Жара замучила, засуха, за все лето ни одного дождичка не дождались. Весь хлебушек-то наш насущный и сгорел. А ведь мы, грешные, хлебушком и живем. Так до весны-то во всем селе всего душ двадцать в живых и осталось. Большое было село, а, почитай, всех на погост снесли. Вот и мои тоже там. А я вот… выжил. Только зачем?.. Хотел руки на себя наложить, да ведь грех это. Я и напросился на фронт. Подумал, хоть не зря жисть свою положу, а за отечество, за родную землю. А получилось – вон оно как. Оказалось, не нашенская это земля-то, не русским здесь духом пахнет, и на чужбине, на китайщине нам приходится жизни свои покласть… Ну так что с того, я не горюю, зато среди своих, в хорошей компании. А на миру-то, говорят, и смерть красна!

– Да… – сочувственно вздохнул Ирхин. – Не знаю, что тебе и сказать, чем утешить. Такой судьбы, как у тебя, солдат, и врагу не пожелаешь.

Но ты как-то… Держись… Недолго уж нам осталось. Скоро все здесь ляжем… Однако повоюем еще маленько, попотчуем свинцом узкоглазых.